странной повести, что нельзя провести между ними демаркационной линии, как между телом и душею, между мышленьем и материей. Все может быть естественно и неестественно: суживание и сжиманье кожи, вулканическая страсть Рафаэля, докучливость безумца; г. Бальзак всем этим издевается над нашей легковерностью. Потом, когда Рафаэль счастлив, т. е, когда он любим, он желает истребить пагубный талисман свой и не может. Напрасно пробует он над своей тюленей кожей все химические и механические средства, и автор такое ясное и подробное делает изложение его опытов, что читатель не знает, что ему думать. Рафаэль бросает кожу в колодец, садовник достает ее оттуда и приносит ему рассмотреть дивное чудо.
Если бы он бросил ее в море, повар отыскал бы ее в первой пойманной рыбе, в жерло Везувия — оно нарочно извергло бы пламя, чтобы выбросить ему кожу в лицо. Эта Peau de chagrin точно так же невероятна, как завязка большей части наших превозносимых драм и романов. Вся разница в том, что здесь материальная невозможность дерзко выставлена наружу; здесь ее видишь и забываешь; а там ее прячут и находишь беспрестанно… Однажды я говорил о прекрасной картине г. Делакруа[11] с людьми, ее не видавшими: все восстали против аллегорического изображения этой свободы, сходящей на мостовую баррикад наших и гуляющую посреди июльского нашего народа. Но вы посмотрите на картину Делакруа, прочтите Peau de chagrin, тогда поверите чародейству искусства.
XIII. Смесь
а) Письмо из Парижа
Холера сюда не приближается: она все еще на севере Англии: в Сундерланде совершенно прекратилась, но в Нюкастле свирепствует с большею силою, нежели в Сундерланде. По последним известиям в один день было 43 новых больных. Холера оказалась еще в двух (всего 4-х) местах, около Нюкастля. Здесь о ней не думают, и это весьма благоразумно, ибо беззаботливость о холере есть лучшее средство предосторожности. Если б то же действие беззаботность или равнодушие имели на политические болезни Франции, то результат долженствовал бы быть выгодный; ибо, как мне кажется и казалось с самого приезда сюда, французы весьма мало заботяться о политических делах. Журналы делают свое ремесло, наполняя свои колонны всякою всячиною, правдою и ложью, и журналисты должны часто сами знать, что возвещают ложь, — но где же взять правды? А журнал между тем должен выйти, и журналист должен обедать: английские журналисты живут не артиклями, а объявлениями, advertisements, кои одни только приносят им барыш, — и потому, во время засухи новостей, они могут воздержаться печатать всякий вздор. Здесь политические писачки только выезжают на собственных своих
Таков человек! Доверенность его всегда растет с невероятностью. Если министр Лудвига XIV говорил королю: Toutes les fois qu'il plait a Votre Majeste de creer un office, Dieu cree un sot ponr l'acheter34* — то теперь можно сказать, что каждая ложь порождает сотни легковерных, глотающих все с охотою.
Я слышал, что на публичных лекциях Cuvier[1] всегда присутствует жена и дочь, — вероятно, М-llе Duvancelle[2]. Но Кювье, говорят, простудился и не мог читать в последний раз лекции. На днях было до 6 град. морозу. Сего дня теплее, и я ездил в кабриолете в Bois de Boulogne35*. Наступление нового года заметно для меня только тем, что надобно давать на водку, где живу, завтракаю и обедаю.
1 Генваря. Вчера слышал за обедом похвалы оперы, которую вчера же давали на итальянском театре, а пошел смотреть ее и нашел то, чего желал, т. е. глупую итальянскую оперу с буфонством. Я всегда был охотник до всякого рода тутов и буфонов, и Lablache вчера меня позабавил в роли капельмейстера в La prove d'une opera seria36*. Но это привело меня поздно в постель — отчего я поздно встал и едва, до прогулки в кабриолете, имел время прочесть длинный артикль Кормененя[3] о Liste civile.37*, в котором он доказывает, что le Roi citoyen38* требует une liste civile, вдвое превосходящую короля английского, Наполеонову в 1815, и ровную почти a celle de Charles X. В денежных делах с французами шутить опасно; и liste civile может сделать более недоброжелателей Филиппу, нежели различные политические системы. Сего дня за обедом мой сосед растолковал мне много о государственном долге французском и о caisse d'amortissement39*, чего я прежде не знал. По сему я вижу, что с этой стороны французские финансы не в таком дурном положении, как я полагал по отчетам. Народ, конечно, платит более 250 м. как проценты государственного долга; но казна платит действительно процентов гораздо менее, именно, как говорил мой сосед, только 150 м; остальной капитал, представляемый 40 м. для amortissement, был уже выкуплен системою печатания; так что, в случае нужды, правительство может, без новых налогов, выпустить опять в обращение капитал, представляемый 40 м. выкупленных процентов. Замечательно, что это был первый сериозный разговор, который я имел с французом, и не знаю, как это случилось; ибо доселе он толковал только об опере. Не знаю, кто этот француз; но, кажется, он не только практически понимает финансы. Он соглашается, что французы вообще не понимают в финансах ничего.
b) Письмо из Берлина
В начале осени мы боялись, что нам некогда будет заниматься литературою и ученостью, однако опасения наши не сбылись. Правда, что средоточение здешней ученой деятельности, университет, посещается теперь меньше, нежели летом; однако аудитории профессоров знаменитых и теперь наполнены. Юношество наше особенно питает живое, нелегкомысленное участие ко всему, что относится к близкому настоящему и к великим событиям нашего времени. Ганс40* [1] читает теперь новейшую историю. Его умное красноречие и важность предмета заставляли ожидать многочисленных слушателей; отчего избрал он самую большую залу в университете, могущую вместить более 500 человек; но слушатели в ней не уместились, и Ганс должен был перенести свою аудиторию в
