— Значит, он не заметил, что грамматика поддельная?
— Она была сделана безупречно.
Хотя индульгенция и была настоящей, грамматика, та, что я показал Фусту, была делом рук отца Гюнтера, который, вооружившись гусиным пером, провел над работой две бессонные ночи, когда стало понятно, что мы не сможем изготовить достаточно литер для печати всех шестнадцати страниц к назначенному времени.
— Через три месяца это не будет иметь значения, — сказал я ему.
В следующей комнате было темно; проходя мимо, я уловил запах сырости, исходящей от влажной бумаги, что хранилась внутри. В конце галереи еще один лестничный пролет вел на верхний этаж. Я уже собрался подняться, когда в сумерках раздался осторожный стук.
Кто-то стоял у парадной двери.
Я помедлил. Никто не приходил в Гутенбергхоф. И уж конечно, в такой час. Может быть, это Фуст передумал? Или городская стража? Больше двадцати пяти лет прошло с того дня, когда я бежал после преступления в доме Конрада Шмидта, но стука в дверь все еще было достаточно, чтобы кровь заледенела у меня в жилах. Я подождал.
На стук ответил Бейлдек, мой слуга. Я услышал, как он спрашивает, кто там, но ответ был такой тихий, что я не разобрал его. Дверь скрипнула и открылась. Я перевесился над перилами и посмотрел вниз. Из черноты под аркой двора вышла фигура. Человек двигался медленно, опираясь на палку, постукивавшую по булыжнику. Он остановился в середине. А потом, словно зная, что я все время смотрел на него, поднял голову.
Ноги у меня подкосились. Я крепче ухватился за перила.
— Каспар?
Он усмехнулся резко, отрывисто, словно ворона каркнула.
— Hier bin ich. Вот и я.
LXV
Ник не знал, когда проснулся. В номере мотеля стояли сумерки — плотные занавеси не пускали внутрь свет пасмурного дня. Всю последнюю неделю он прожил в этом блеклом мраке — в свете вагонов, уличных фонарей, автомобильных фар и голых лампочек. Муха, тонущая в янтаре.
Но янтарь был холоден, а Ник чувствовал благодатное тепло, излучаемое одеялами, простынями, Эмили. Сорочка на ней задралась во сне, и она прижималась к его животу голой спиной, их тела сомкнулись в одном изломе.
Жар ее тела наполнил его огнем желания. Он раздвинул волосы у нее на затылке, чтобы поцеловать в шею, он гладил ее обнаженную руку, выпростанную из-под одеяла. Она повернула к нему голову, ее губы искали его. Он увидел, что ее глаза закрыты, и отпрянул от нее, но она обхватила рукой его шею и притянула к себе, закрыла его рот своим.
Желание перешло в страсть, он провел рукой по ее бедру, потом ухватил за ноги, притянул к себе, давая почувствовать, как напрягается его плоть. Она застонала, повела его руку вверх по своему телу, чтобы он ощутил упругость ее грудей через ткань сорочки.
Потом она перевернулась на спину и потянула его на себя. Он не сопротивлялся.
Проснувшись в следующий раз, он обнаружил, что лежит в кровати один. Головная боль прошла, но он был голоден как волк. Эмили оделась и теперь сидела перед комодом, который превратила в туалетный столик. Перед ней лежала украденная из библиотеки книга и расчерченный клочок бумаги размером с почтовую открытку. Она что-то писала на нем карандашом.
Ник сел. Его опутал клубок воспоминаний, которые могли быть его снами, и снов, которые дай бог чтобы были воспоминаниями. Он покраснел.
Эмили посмотрела на него и застенчиво улыбнулась.
— Выспался?
— Ммм… — Он вгляделся в ее лицо — нет ли в нем следов сожаления, и вскоре то же самое прочел и в ее взгляде.
— Я не хочу, чтобы ты думал… — начала она. — Я знаю, что не должна была…
— Нет. — Кажется, он говорил не то, что нужно. — Я хочу сказать: да, ты была должна. Не должна…
— Я не хочу стоять между тобой и Джиллиан.
Беспорядочные мысли Ника резко застопорились.
— Джиллиан?
— Я знаю, кто она для тебя.
— Нет, не знаешь. — Ник сбросил с себя одеяло и поднялся голый. Эмили смущенно отвернулась. — Ты что думаешь, когда мы ее найдем, я собираюсь подхватить ее на руки и умчаться в сторону заката?
Она откинула голову и заглянула ему в глаза.
— Тогда для чего ты все это делаешь?
Ник выдержал ее взгляд и понял, что не знает ответа на этот вопрос.
— Я приму душ.
Душа в мотеле не было — одна ванна. Он поплескался как мог в теплой воде, потом оделся. Когда он вышел, Эмили сидела, скрестив ноги, на застеленной кровати, а вокруг нее лежали книги и листы бумаги.
— Ну, что нашла?
— Я пытаюсь установить связь между Гутенбергом и Мастером игральных карт.
Этот разговор вроде бы укрепил невысказанное соглашение. Эмили расслабилась, Ник сел на уголке кровати.
— Мы должны исходить из того, что Джиллиан не видела страницу, которую мы восстановили. Она, вероятно, пошла по другому следу.
— Верно.
Ник вгляделся в большой лист, разложенный на кровати. Он был расчерчен неровной сеткой, перекошенной складками. Большинство квадратов были пусты, а в заполненных он увидел сделанные скорописью загадочные записи: «л. 212лс. Низ в центре, то же». В левом столбике снизу были изображены персонажи игральных карт.
— Что это?
— Это таблица книг и рукописей, в которых есть иллюстрации, похожие на рисунки игральных карт. Здесь перечислено, где какие картинки встречаются. Одна из таких книг — принстонская Библия Гутенберга, о которой я тебе говорила.
Ник соскочил с кровати и подошел к низенькому столику у двери — на нем стояли чайник и коробочка с чайными пакетиками.
— Что-то я не понимаю. Если смысл работы Гутенберга состоял в том, чтобы все экземпляры были одинаковыми, то разве иллюстрации не должны быть повсюду одними и теми же?
Эмили покачала головой.
— Как и многие революционеры, Гутенберг одел свое изобретение в очень старомодные одежды. Люди боятся перемен. Он не продавал ничего нового. Он пытался убедить людей, что изобрел еще один способ делать нечто им давно знакомое. В нашем случае — рукописи. Точно так же и первые автомобили были похожи на коляски.
Ник наполнил чайник водой.
— В Средние века книги не покупали, как теперь. Их делали на заказ. Сначала ты находил нужный тебе текст, а потом писца, который тебе его переписывал. Он писал на листах из восьми или десяти страниц, затем листы отдавали переплетчику, и тот сшивал их и делал обложку. Наконец ты нес книгу к
