почувствовал в нем необыкновенную энергию.
— Для меня это честь, герр Гутенберг. — Глаза у него были светлые, холодные, взгляд безразличный. — Отец рассказал мне о вашем искусстве. Вы можете в полной мере положиться на меня. Я благодарю Бога за то, что мне повезло и я буду участвовать в этом.
— У него от гусиного пера руки болят, — пошутил Фуст. Он стоял чуть дальше от своего сына, чем должен стоять любящий отец: старый пес, побаивающийся щенка.
— Значит, здесь у нас будет мастерская, — сказал Готц.
Дом прекрасно подходил для нашей цели: он был достаточно просторный, с большими окнами, выходящими во двор. Усилиями моего троюродного брата Шалмана и его предков существовавший здесь когда-то большой сад был уничтожен, все дворовые здания сведены в одно и надстроены почти до высоты главного дома. Они полностью окольцевали двор, словно в гостинице или в торговом доме, и снаружи нельзя было увидеть, что происходит внутри.
Я развернул свиток, который принес с собой, и повесил на гвозде, вбитом в дверь кладовки. Остальные встали кружком. Большинство из них видели частями то, что было на свитке, и только Каспар мог целиком охватить его взглядом.
— Вот почему мы здесь.
На странице было два идеально ровных столбца текста, точно так, как набросал их Каспар. Серая, заретушированная карандашом область теперь была испещрена словами, тщательно набранными и аккуратно напечатанными в Гутенбергхофе. Текст был черный, кроме инципита,[45] который был напечатан кроваво-красным цветом.
Длинная буква «В» на следующей строке выходила за ее пределы и расползалась по полям завитками, которые достигали конца страницы. «В начале сотворил…»
Страничка трепыхалась на ветру, и мне пришлось придерживать ее, чтобы не порвалась.
— Все, что видите, отпрессовали на бумаге машиной Саспаха.
На сей раз так оно и было — на этой странице никакого обмана или ловкости рук. Мы устанавливали и переустанавливали литеры, пока каждая строка не оказалась заполненной идеально ровно, а пробелы между словами не стали повсюду одинаковы. Слова инципита мы пропечатали отдельно красными чернилами. И наконец, мы сделали еще один отпечаток на другом прессе, чтобы добавить вырисованную Каспаром буквицу.
Первым прореагировал Шеффер. Если только Фуст не показывал ему индульгенции, то прежде он не видел нашей работы. Я предполагал, что он будет потрясен. Он подошел поближе и внимательно рассмотрел лист.
— Слова словно подвыцвели.
— Мы использовали старые литеры, — объяснил я. — Некоторые неровные, другие разнятся по высоте. Готц готовит новый набор, который улучшит качество отпечатков.
— А вот поля — они почти идеально ровные.
— У тебя бы такие вряд ли получились, — проворчал издалека Каспар.
— Идеально ровные, — настаивал я. — Если приложить линейку, то она коснется наружных элементов каждой последней буквы. — Бог знает сколько бумаги мы извели, чтобы добиться этого.
— Да, идеально ровные, — согласился Шеффер. — Но впечатление иное. — Он задумался на секунду. Несмотря на его молодость и самомнение, он пользовался уважением, и все ждали, что он скажет. — Некоторые строки кончаются маленькими знаками — знаками переноса и точками. Они слишком маленькие, в результате строка кажется меньше, чем на самом деле.
Он показал на текст в нижней части листа.
— Если вынести знак переноса на поля, то масса текста распределится ровнее. Это будет приятнее глазу.
Я бросил взгляд на Каспара. Сеть шрамов на его лице сморщилась от обуявшей его злости. Прежде чем он успел прореагировать, я сказал:
— Нужно будет посмотреть. Это ведь не просто взять перо и добавить закорючку к концу строки.
Каспар смерил мальчишку полным ненависти взглядом. Отец Гюнтер благоразумно перевел разговор на другую тему.
— Сколько Библий мы собираемся изготовить?
— Сто пятьдесят. Тридцать на пергаменте, остальные — на бумаге. По моим расчетам, мы в день можем готовить две страницы текста. Зимой меньше. У нас будет два пресса — их вон там сделает Саспах. — Я показал на первый этаж дома в другой части двора. — Мы установим их в холле и в гостиной.
— Придется укрепить полы, — заметил Саспах.
— В нижних комнатах есть кирпичные колонны. Там мы оборудуем хранилище для бумаги. Когда прессы у тебя будут готовы, ты построишь подъемник, чтобы подавать бумагу прямо туда, где стоят прессы.
— А что с тем прессом, который в Гутенбергхофе?
— Он маловат. На нем будем печатать индульгенции, грамматики и все, что можно будет продать. От Библий останется много обрезков и отходов, которые мы тоже пустим в дело.
Фуст остерегающе поднял руку.
— Никаких отходов не будет. Все, что будет куплено для Библий, пойдет на Библии. — Он описал тростью круг по двору, обозначая дом и останавливая строгий взгляд на каждом из присутствующих. — Вам понятно? Это наше совместное предприятие. Я не хочу, чтобы мои деньги входили в одну дверь только для того, чтобы их расхищали через другую. Я знаю, у многих из вас часто будут причины наведываться в Гутенбергхоф, кто-то из вас будет жить здесь. Что вы делаете в свободное время и со своими материалами — это ваше дело. Но все инвестированное в этот проект в нем и останется. Ни один клочок бумаги, ни одна литера, ни капля чернил отсюда не уйдут.
— Все, что ты вложишь в проект, в нем и останется, — поспешил я заверить его. — Отчет будет представлен до последней запятой. Точность — как на монетном дворе.
— Ты знаешь, мне бы хотелось, чтобы вы все усилия сосредоточили на этом проекте.
— Я дал тебе слово, что не допущу его задержки. Но даже если будет Божья воля, прежде чем сможем начать здесь работу, пройдет несколько месяцев. И не меньше года пройдет, прежде чем мы выйдем на полную мощность. Даже если обойдется без сбоев, понадобится еще два года для завершения Библий. Работая на прессе в Гутенбергхофе, мы сможем обеспечить себе некоторый доход в эти скудные годы, а кроме того, это хорошее место для подготовки учеников.
Я прошел по двору к лестнице.
— Давай я тебе покажу, где все это будет происходить.
LXIX
Ночь они провели в отеле. Заплатили вперед, и запас евро у них начал подходить к концу. Когда настало время сна, они разделись и без слов забрались под одеяла. Спали, прижавшись друг к другу, и их голая кожа была единственным источником тепла в комнате. В семь часов они поднялись и уехали.
Следом за снегопадом на землю опустился туман, и мир превратился во влажное и одинокое место. Они пересекли Рейн на рассвете и едва ли видели его, потом повернули на север. Ноутбук стоял на коленях у Эмили, но был закрыт, белая тишина, казалось, целиком овладела ею. Если им и попадались какие машины, то призрачные развалины, брошенные на обочинах.
— Майнц — родной город Гутенберга. — Голос Эмили был едва слышен за бесполезным шумом вентилятора. — Интересно, может, Олаф поэтому его и выбрал?
Олаф назначил встречу в одиннадцать часов в церкви Святого Стефана — покрытом белой краской
