беспамятстве глаза… Трусоват отрок оказался, мягкотел. Может, и не княжич то был, а прихвостень какой, много о себе возомнивший. Поди разбери. Но такой враг ему в Гурмызе тоже был не нужен. Потому отобранные у прихвостня деньги быстро перешли в крепкую, намозоленную канатами и высушенную солнцем руку хозяина тавы,[46] на которой Афанасий отправился в сторону Индийскую.
Индия оказалась страной не такой уж далекой, да поначалу и не поразительной. Прибрежные города мало отличались от хорасанских. Те же крепостные стены из камня и глины, иглы минаретов тянулись к высокому небу. Пронзительные крики мулл, призывающих верующих к молитвам по пять раз на дню. Изнуряющий зной и зеленый чай. Мужчины в чалмах и халатах, женщины, закутанные с ног до головы в платки и сетки, скрывающие лицо и фигуру. Босоногие дети, не обжигающие пятки о раскаленный песок.
Более всего запомнилась Афанасию могучая река Инд. Далеко выносила она в сине море мутные свои воды. И плыли в тех водах, пятная море, потоки мутного ила, обломки хижин, кухонный мусор и траченные огнем покойники. В землях этих не хоронили умерших в земле, а жгли на кострах погребальных, как делали и русичи до прихода христианства. Для тех, кто побогаче, дров не жалели. Да масла ароматного подливали в огонь, чтоб умерший перед богом своим во всей красе предстал. Жен ему в дорогу прикладывали, коней, да колесницы, да богатства, чтоб не скучно было. Кушанья и напитки, чтоб приятней было до рая добираться. Потом собирали прах в урны золотые да ставили в доме у родных, украсив цветами благовонными. Или развеивали из них прах в красивых местах.
О бедных же особо не заботились. Наверное, какие-то налоги с них драли за пожог, а то дерева-то вокруг немерено, кострище можно было развести выше неба. Но не разводили. Иногда просто подпаливали труп с бочка да кидали в воды священной реки. И плыл он себе к морю-окияну даже не ногами вперед. А по берегам народ мылся да в ведра для пития зачерпывал. Большинство тел, конечно, поедали гады речные, но некоторые доносило до морских вод, и тут они доставались гадам морским. Огромные рыбы подныривали под покойников и жрали их снизу, отчего те дергались на воде, словно подавали сигналы плывущим. Несколько дней после увиденного Афанасий не мог ни есть, ни пить. Но потом ничего, отпустило. К тому же стало не до того.
За великой рекой начиналась настоящая Индия. Среди мусульманских минаретов все чаще попадались причудливые храмы разных верований. Иногда огромные, выше деревьев, сложенные из гигантских глыб, с рисунками разными, иногда сильно срамными. Иногда просто в виде увитых цветами беседок. А некоторые и вообще без храма молились, сидели себе, ноги скрестив да под себя их подсунув и глаза закатив. Худющие и недвижимые. При виде их Афанасия брала оторопь. Будто не просто так они сидят, а с духами общаются или еще с кем. Ему страшно хотелось перекреститься, но, скинь он с себя личину Хаджи-Юсуфа, это могло стоить ему и коня, и остатних денег, и самой жизни.
Там же он воочию увидел обезьянцев. Покрытые волосами зверушки, до противного схожие с человеком, вереща, скакали по веткам, тряся неприкрытыми чреслами. Вели себя совсем как и местные детишки. А те, похоже, лет до семи не знали вообще никакой одежды. Так и копались в грязи, собирая каких-то жуков, тыкая друг друга палочками, как саблями, и устраивая шумные потасовки.
Завидев сходящего на берег Афанасия, они подбегали к нему, дергали за одежду, тянули руки, что-то просили. А один малолетний паршивец даже укусил за ногу. Купец хотел наказать, да обидчик тут же затерялся в толпе совершенно одинаковых на лицо сверстников.
Подростки, равно как мужчины и женщины, оборачивали вокруг живота полоски воздушной ткани, совсем не скрывающей их прелестей и достоинств. Мужчины заплетали волосы на непокрытых головах в косы, женщины ходили с распущенными. Иссиня-черные гривы качались в такт неприкрытым грудям и отвисшим животам. Почти все женщины были либо беременные, либо кормящие. При этом они, окруженные галдящими выводками, еще как-то умудрялись работать по дому и даже в поле. Там же, в поле, среди бела дня, устраивали они и грех. Иногда тайно, хотя по качающимся кустам все можно было понять, а иногда и вовсе явно. Один купец, не раз хаживавший этим путем, рассказывал, что это у них такой способ поклоняться местным богам. Сначала хотелось плеваться. Но потом Афанасий попривык и в голову даже стали закрадываться срамные мысли, что неплохо было б и ему так помолиться, а то бабы-то почитай сколько уж времени не было.
Чтобы в голову не лезли подобные мысли, Афанасий достал из-за пазухи листок, извлек из сапога расщепленную на конце палочку, макнул в сок черных плодов, кои насоветовали использовать в качестве чернил местные писцы, и начал записывать впечатления от последнего схода на берег, у небольшого города, название которого так и не смог выяснить.
«…Выделяется одеждой только чиновный люд. У местного князя — фата на голове, а другая на бедрах, а у бояр — фата через плечо, а другая на бедрах, а княгини ходят — фата через плечо перекинута, другая фата на бедрах. А у слуг княжеских и боярских одна фата на бедрах обернута, да щит, да меч в руках, иные с дротиками, другие с кинжалами, а иные с саблями, а другие с луками и стрелами; да все наги, да босы, да крепки, а волосы не бреют». — Завитушки букв убористо ложились на тонкий листок, сделанный из болотного растения — папируса. За время своего хождения он пристрастился записывать все, что видел, в книжицу, и когда той не стало…
Меж бровей Афанасия залегла суровая складка. Он понимал, что Мигель, скорее всего, уже добрался до какого-то порта. Расплатившись украденным золотом, купил место на корабле и плывет спокойно в свой родной город Порту. Вольготно расположившись под мачтой в тени паруса, потягивает разведенное винцо и почитывает книжечку Михаила.
Михаил и Мигель. Почти одно имя. Почти один характер. Не самый приятный, признаться. Афанасий легко мог представить Мишку умыкающим у малознакомого попутчика богатства и товар. Но первого, умершего у него на руках, он вспоминает с теплотой и болью, а второго этими самыми руками задушил бы. Значит, не в характере человека дело, а в отношении к нему окружающих. Ведь если не знать, не видеть, не чувствовать по отношению к себе, то и полюбить можно. Так и становятся последние подлецы вождями и любимцами народными. До той поры, пока оскал свой волчий не покажут. Эх…
Со злости Афанасий чуть не зашвырнул листок в кусты, но опомнился. Подождал, когда горячая волна ярости схлынет пеленой с глаз, принялся было писать далее, но впереди раздались крики.
«Напасть какая стряслась? Вроде нет, спокойно все, — подумал он, поднимаясь в стременах и прикладывая руку козырьком ко лбу. — А приехали никак?»
Хвост каравана еще не вышел из зарослей, а голова его уже ткнулась в узкое русло дороги, уходящей вверх по скале к древнему городу Джуннар. Пока караванщик препирался с охраняющими дорогу стражниками о входной плате, Афанасий скрупулезно пометил в своей рукописи: семь ден пути до Джуннара от Умри, города индийского. А до Умри шли десять ден от Пали, а до него из Чаула восемь дней. Да, надо б переписать по-человечески, почесал в голове Афанасий, глядя на свои записи. Написано-то лепо, да мысль скачет, как белка по древу.
Наконец караван тронулся дальше. Купец только успевал крутить головой, чиркал, почти не глядя: Джуннар-град стоит на скале каменной, не укреплен ничем, Бог защищает. И пути на ту гору день, ходят по одному человеку: дорога узка, двоим пройти нельзя.
Извиваясь, как змея, караван втянулся на широкую рыночную площадь. Некоторые сразу бросились в разные стороны и исчезли в толпе торгующихся горожан. Другие прямо на площади поставили свои палатки и принялись зазывать посетителей, не дожидаясь, пока к ним подойдет сборщик податей и оформит все официально. Иные же пошли искать пристанище и ночлег. С ними пошел и Афанасий.
Держась людей, с которыми пришел, Афанасий быстро нашел подворье, на котором за мелкую монету можно было заночевать в отдельном домике, пристроить коня в стойло и получить на утро полведра гороха на его прокорм да шешней[47] меру. Заботливая хозяйка провела его в опочивальню. Показала, где что, на вполне сносном фарси объяснила, что положено за обычную плату, а что можно получить, добавив еще немного. Оказалось, чуть доплатив, можно заказать на завтрак кхичри[48] с сахаром да с маслом и съесть самому или тоже с конем поделиться. Травой, хоть она и тучная была на загляденье, тут лошадей не кормили почему-то, и пастись их не отпускали. Наверное, из-за многочисленных гадов ядовитых, коими кишели поля.
Но все равно кони гибли часто. Кто в боях, кто от болезней. А те, кто выживал, не хотели размножаться. Вот и везли их в Джуннар морем на тавах из Хорасанской, из Арабской и Туркменской, а иных
