Потом вдруг вспыхнул яркий, показавшийся ослепительным свет. Масако зажмурилась и заслонила глаза ладонью.
Кто-то произнес ее имя. Сатакэ. Значит, он все же поймал ее. Она застонала, вспомнив, как все случилось, как чьи-то руки обхватили ее сзади на парковочной стоянке. Сейчас он позабавится с ней, поиграет в кошки-мышки, а потом убьет. Он все-таки заманил ее в ловушку и утащил в свой кошмарный мир, причем именно тогда, когда выход был уже близок.
Разозлившись вдруг на саму себя, Масако убрала руку от глаз и громко крикнула:
— Ублюдок!
Ответ последовал незамедлительно и прозвучат довольно странно.
— Нет, надо говорить: «Грязный ублюдок! Чтоб тебе провалиться со своими дешевыми фокусами!» Ну, говори!
Вот тогда она впервые осознала, что оказалась участницей какого-то кошмара, что нужна Сатакэ для того, чтобы оживить некую фантазию, заново пережить то, что произошло с ним когда-то в прошлом. До нее начал доходить весь ужас ситуации: война Сатакэ началась не сейчас, и причиной ее стала не смерть Кэндзи. Она была права, когда сказала Яои, что они разбудили чудовище.
Несколько секунд назад Масако удалось, пнув Сатакэ в пах, проскочить мимо него и броситься в темноту. Одно желание владело ею в эти мгновения: исчезнуть, раствориться, спрятаться так, чтобы ее никто никогда не нашел. Он внушал ей дикий, неосознанный, примитивный страх, подобный тому, который испытывает ребенок перед сменяющими день сумерками. И все же, убегая от него, Масако как будто убегала еще и от того темного, что пробудил в ней этот человек.
Пол был усеян мусором — кусками бетона, железками, пластмассовыми пакетами и чем-то еще, — но она не чувствовала боли и не думала о ней, озабоченная другим: как ускользнуть от луча фонарика и найти выход.
— Сдавайся! — крикнул Сатакэ откуда-то от входа.
— Не сдамся. Но я хочу знать, почему ты меня преследуешь.
Он ответил не сразу. Масако уже поняла — дело не просто в мести. Ей хотелось понять, что же движет им, что заставляет вести эту опасную и не совсем понятную вендетту. Услышав пробивающийся через сырой воздух голос, она попробовала представить выражение его лица.
Что-то подсказало: он не стоит на месте, а идет к ней, ориентируясь на голос. Стараясь не шуметь, Масако перебралась к погрузочному отсеку, выход из которого закрывал еще один ржавый металлический ставень. Сатакэ продолжал продвигаться в ее направлении, посвечивая фонариком то в одну, то в другую сторону. Уже не скрываясь, она потянула ставень вверх. До свободы оставался всего один шаг. Масако опустилась на пол и, просунув голову в щель, вдохнула ночной воздух, насыщенный запахами из дренажной канавы.
Когда он втащил ее назад и избил, она не почувствовала боли, но ощутила огромное разочарование и безнадежность. И у нее по-прежнему не было ответа на вопрос: почему из всех Сатакэ выбрал именно ее?
Он привязал ее к металлической платформе, служившей когда-то основанием для конвейерной ленты. Ей в жизни не было так холодно. И все-таки Масако не сдавалась, упрямо сопротивляясь пробирающимся под кожу ледяным щупальцам, ерзая, раскачиваясь, надеясь, что движение согреет, что спина не примерзнет к железу.
Он снова ударил ее по лицу. Корчась от боли, Масако искала в его глазах признаки безумия. Будь Сатакэ сумасшедшим, его поступки, по крайней мере, можно было бы понять. Но он не сумасшедший. И все, что он делал, диктовалось не болезненным желанием причинять боль. Сатакэ избивал ее, чтобы заставить ненавидеть его, и Масако знала, что умрет не раньше чем достигнет пика этого чувства.
Потом он овладел ею, и она едва не расплакалась. За что такое унижение? Чем она заслужила, что ее первый за шесть лет секс стал изнасилованием? Чем она заслужила — в ее-то годы — такое отношение к себе мужчины? Совсем недавно, несколько часов назад, руки другого мужчины поддерживали, ободряли и утешали, эти же… Масако давно знала, что секс может быть источником глубокой ненависти, и сейчас она ненавидела Сатакэ как мужчину столь же сильно, сколь и он презирал ее как женщину.
Масако понимала, что, истязая ее, он переносится в некую воображаемую реальность, в нескончаемый кошмар, понятный лишь ему одному, и что она сама не более чем живой реквизит для его фантазий. Есть ли способ сбежать из чужого кошмара? Или нужно постараться понять его и уже потом попробовать предугадать дальнейшие действия? Если из этого ничего не выйдет, значит, все ее страдания бессмысленны. Она должна узнать, что с ним случилось. Чувствуя в себе его толчки, чувствуя его желание проникнуть еще глубже, вбуриться в нее, Масако попыталась сосредоточиться на той пустоте, что окружала их, на пустоте, в которой ее ждала свобода.
Потом, когда все закончилось, она, не найдя других слов и не чувствуя ничего, кроме отвращения, обозвала его извращенцем. Конечно, Сатакэ не был ни извращенцем, ни сумасшедшим; он был одним из тех, кого называют потерянными душами, и отчаянно искал что-то утраченное, надеясь найти это что-то в ней. Если так, то, может, у нее еще есть шанс…
Масако с нетерпением ждала солнца. Холод был невыносим. Она пыталась шевелиться, как-то двигаться, чтобы сохранить в себе остатки тепла, но тело уже не подчинялось и дрожало так, словно с ней случился припадок. В какой-то миг она поняла, что окна находятся слишком высоко и солнце заглянет в них не раньше полудня и что до тех пор ей не продержаться. Масако не собиралась сдаваться, но постепенно начала привыкать к мысли, что все может закончиться уже совсем скоро, что она просто замерзнет насмерть.
Желая хоть немного отвлечься от невеселых мыслей и сотрясающих тело конвульсий, она огляделась. Помещение напоминало огромный гроб. Ей пришло в голову, что последние два года она едва ли не каждую ночь проводила в другом, подобном этому месте. Неужели ей суждено умереть здесь? А если не здесь, если даже ей повезет выбраться отсюда, то там, по ту сторону двери, которую она так отчаянно пыталась открыть, не ждет ли ее столь же ужасный конец? Помоги мне, прошептала она, надеясь не на помощь мужа или Кадзуо, а на помощь Сатакэ, ее похитителя и врага.
Масако повернулась и посмотрела на него. Он сидел на полу совсем рядом, голый, и глядел на нее. Судя по выражению лица, ее страдания не доставляли ему удовольствия; скорее, во взгляде Сатакэ застыло ожидание. Чего? Она продолжала наблюдать за ним из-под полуопущенных ресниц. Время от времени он тоже посматривал на окна, словно, как и она, ждал рассвета. Его тоже трясло, но он, похоже, не замечал холода.
Словно почувствовав ее взгляд, Сатакэ повернул голову и посмотрел на нее. Их взгляды встретились. Он взял сигарету и закурил. В эту секунду Масако поняла: он ждет света, чтобы увидеть что-то или найти. А найдя, убьет ее. Она закрыла глаза.
Немного погодя до нее донесся шорох. Масако открыла глаза. Сатакэ поднялся и искал что-то в пакете. Нож в черных кожаных ножнах. При виде оружия ей стало еще холоднее, если только такое вообще было возможно. Чтобы скрыть страх, она отвернулась.
Солнце наконец все же заглянуло в окна, лучи коснулись кожи, и поры начали раскрываться, дышать. Масако подумала, что если немного согреется, то, может быть, даже сумеет уснуть, потом вспомнила про нож и рассмеялась про себя.
В обычный день к этому времени она уже пришла бы домой, соорудила завтрак, подала на стол и готовилась к стирке. Еще немного — и ее потянет в сон. Что подумают Нобуки и Йосики, когда она исчезнет без следа? В любом случае, умрет ли она здесь, или сбежит, им ее уже не достать. Впрочем, разве Йосики не сказал, что не станет ее искать? Как ни странно, вспомнив об этом, Масако успокоилась — оказывается, она прошла немалый путь.
Стало еще светлее, и Сатакэ подошел к ней.
— Неужто вы и впрямь делаете эти готовые завтраки на такой штуковине? — Он улыбнулся собственной маленькой шутке. Масако чувствовала себя куском лежащего на ленте смерзшегося риса. Могла ли она подумать, что закончит жизнь на конвейерной ленте? Йоси, всегда устанавливавшая скорость хода конвейера, смогла найти выход, а вот ей это не удалось, — Как ты резала тело? Так? — Он провел пальцем от горла до самого низа живота, словно представляя, как вскроет ее ножом. Она вскрикнула от
