отнюдь не привлекательностью общества. Неужели на отделении не было ни одного человека, сохранившего хоть какие-то остатки искренности? Айзенменгер привел в порядок свой стол, и они вышли в коридор, идущий вдоль всего отделения гистопатологии.
Западная Королевская больница уже в течение двух столетий разрасталась в самом центре города. В основном это происходило за счет захвата близлежащих зданий и приводило к тому, что основные отделения были разделены оживленными улицами и проспектами, поскольку планировавшаяся перестройка оттягивалась уже в течение двух лет.
Здание, сквозь которое они шли, местами имело полностью или частично разрушенный вид. Когда-то в тридцатых-пятидесятых годах в нем располагался один из шестнадцати крупнейших магазинов нижнего белья для состоятельных дам, торговавший лифчиками, корсетами и (в удаленном на приличное расстояние отделе) трусиками с прокладками для страдающих недержанием мочи. Превращение магазина в патогистологические лаборатории произошло пятьдесят лет назад, однако за прошедшие десятилетия ничего не было сделано для того, чтобы отремонтировать здание, и уж тем паче никто не собирался за это браться теперь, когда его снос и переезд в новое помещение были, казалось, не за горами. Поэтому краска на стенах потускнела и облезла, во всех помещениях царил затхлый запах сырости, линолеум пестрел дырами и потертостями, освещение было настолько тусклым, что вся работа в здании, несмотря на высокотехнологичное оборудование, осуществлялась в таинственном полумраке цвета сепии, напоминавшем сумерки ушедшей эпохи, которая вызывала чувство ностальгии и немой почтительности.
Милрой вполне вписывался в эту атмосферу. Судя по его виду и его отношению к делу, от пенсии Милроя отделяло совсем немного времени. Айзенменгеру уже доводилось видеть подобное, когда усталость, пресыщенность и отсутствие духовных интересов сплавлялись в надменное высокомерие, определявшееся тем, что человек считал, будто он уже видел и знает все.
Однако знать все в медицине было невозможно, и она постоянно доказывала это.
В то же время Милрой был из тех, кто любил поговорить (или боялся замолчать), и у Айзенменгера имелись все основания предполагать, что его красноречие не остановится даже перед лояльностью к коллегам, если о них зайдет речь. Не прошли они и десяти метров, как Милрой спросил:
— А что вы думаете о нашей счастливой семье?
Айзенменгер, догадываясь, что для Милроя это не более чем способ излить яд на своих коллег, с готовностью ответил:
— По-моему, в ней есть целый ряд сильных индивидуальностей.
Милрой злорадно рассмеялся.
— Вот именно, — подтвердил он тоном, который не столько констатировал, сколько намекал на что- то.
Айзенменгер придержал дверь и заметил:
— Профессор Пиринджер производит впечатление очень сведущего человека.
Это было произнесено с абсолютно невинным видом, так как Айзенменгер догадывался, что Милрой относится к тому типу людей, за которыми всегда остается последнее слово.
— Да, — согласился тот и тут же влил ложку дегтя, — он умеет производить впечатление.
Айзенменгер заметил впереди пару ординаторов. Они стояли в ожидании, когда доисторический лифт, страдающий артритом, скрипя и скрежеща доберется до верхнего этажа, на котором располагалось отделение гистопатологии. Он не ответил на колкость Милроя, впрочем, тот и не ожидал от него никакого ответа.
— Беда в том, что в наше время осталось не так много приличных людей, — заметил Милрой, когда они свернули на лестничную площадку. — И это влияет на состояние патологоанатомии в нашей стране.
— Мне казалось, что Адама Пиринджера довольно высоко ценят, — невозмутимо откликнулся Айзенменгер.
Милрой улыбнулся.
— Это верно, — согласился он, но это было лишь тактической уловкой, поскольку он тут же продолжил: — Но обратите внимание — с кем его сравнивают! Академическая гистопатология в течение уже нескольких десятилетий пребывает в упадке. Деньги предпочитают направлять в районные больницы общего профиля. Чего ж удивляться, что к нам не идут работать приличные люди. — Милрой хрюкнул, и Айзенменгер понял, что это была хорошо отрепетированная речь. — У нас в стране не осталось всемирно известных патологоанатомов, поэтому мы превращаем неопытных и попросту второсортных специалистов в профессоров.
— Но ведь Адаму Пиринджеру принадлежит целый ряд авторитетных исследований по ранней диагностике рака прямой кишки. Он выделил генетические изменения, которые могут быть использованы при диагностировании и предварительном анализе.
Милрой вздохнул, демонстрируя этим, что он поражен наивностью Айзенменгера.
— Статьи были подписаны им только потому, что он в нужное время оказался в нужном месте, и это еще не значит, что он достоин Нобелевской премии. Да и что им было достигнуто после этого?
Это был справедливый вопрос, и Айзенменгер не мог на него ответить.
— Вот именно. Ни-че-го.
Они спустились на первый этаж и вышли через боковую дверь на шумную улицу, запруженную машинами и затопленную выхлопными газами. Они перешли ее, лавируя между фургонами, свернули в узкий переулок и вышли на широкий проспект, где Милрой повернул направо.
— Мне как-то довелось увидеть его резюме, когда он устраивался сюда на работу, — доверительно сообщил он Айзенменгеру. — Только между нами — дело в том, что я в хороших отношениях с начмедом. Так вот, оно говорит само за себя.
— То есть?
Они входили в большое величественное здание с деревянными вращающимися дверями, обитыми медью и установленными в окруженном колоннами портике. Это было главное здание медицинской школы. Милрой понизил голос и склонился к Айзенменгеру:
— Он опубликовал всего тридцать одну статью и написал несколько глав для монографии. И ни одной серьезной исследовательской работы.
— Правда?
Милрой кивнул; теперь он напоминал человека, изо всех сил пытающегося сохранить здравомыслие, в то время как весь остальной мир стремится лишить его этого.
— Вот, например, у меня опубликовано семьдесят статей. Думаю, даже у вас больше тридцати.
— Возможно, — пробормотал Айзенменгер, обратив внимание на то, что Милрой, похоже, даже не заметил оскорбительности своего замечания.
Милрой провел его через главный вестибюль, увешанный сотнями объявлений и списками отчисленных студентов, в котором царил нездоровый полумрак, и они вошли в демонстрационный зал. Это было большое полукруглое помещение, способное вместить до трехсот человек; наверх вели крутые лестницы, а центр зала был освещен огромной люстрой, свисавшей с потолка на бронзовом стержне, с матовыми плафонами сферической формы. Зал быстро заполнялся слушателями разных возрастов в разных одеяниях и разной степени заслуженности — типичная аудитория, состоявшая из врачей, ординаторов, студентов и исследователей.
Они сели на самом верху, почти на одном уровне с люстрой, но благодаря крутизне амфитеатра оттуда открывался прекрасный вид. В центре амфитеатра перед большим демонстрационным экраном сидел мужчина среднего возраста в джинсах и молодежной футболке с ноутбуком на коленях. Программное обеспечение за его спиной делало свое дело. Айзенменгер разглядел Пиринджера, который сидел внизу в первых рядах, — он оживленно беседовал со своими соседями, которые, судя по всему, также принадлежали к профессуре. Время от времени Пиринджер бросал взгляд назад, словно желая убедиться, что остальные сотрудники гистопатологии последовали его рекомендации и явились на лекцию.
— Вы только посмотрите на него, — произнес Милрой с неожиданным чувством отвращения, и Айзенменгер подумал, что он даже не отдает себе отчета в том, что озвучивает собственные мысли. — Самоуверенный прощелыга. Кто ему дал право…
