Людвиг был несколько ошарашен этим заявлением. Они никогда не были закадычными друзьями, но он считал, что между ними существуют доброжелательные деловые отношения.
— Я бы этого не сказал.
— Серьезно? — продолжил Милрой. — Тогда я мог бы рассчитывать на более достойное обращение с собой, когда освободилось профессорское кресло.
— Не понимаю.
— Правда? Значит, у тебя короткая память, Тревор. Возможно, это еще один признак старости.
Несмотря на свое возмущение, Людвиг не мог не восхититься тем, как в Милрое слой за слоем проявлялись горечь и обида на жизнь.
— Ну окажи тогда любезность, расскажи мне, чем я тебя обидел.
Милрой облокотился на стол, переплел пальцы и склонился вперед.
— Когда образовалась эта вакансия, выбор естественным образом должен был пасть на меня. Я был доцентом, я здесь работал, и у меня достаточно большой исследовательский послужной список. Я должен был стать профессором.
И тем не менее я им не стал. Откуда ни возьмись, появился Пиринджер, которого все сочли вундеркиндом, и должность получил он, а я оказался неудачником. Вот я и спрашиваю: что же произошло? Почему я перестал быть серьезным претендентом? Естественно, я обратился с этими вопросами к руководству университета. И знаешь, что мне ответили?
Он умолк и уставился на Людвига, словно ожидая от него ответа, а когда тот не ответил, продолжил:
— Кто-то из сотрудников отделения — имени мне не назвали — активно выступал против моей кандидатуры. — И, открыв эту тайну, он умолк, выдерживая паузу, как это делает актер после произнесения ударной реплики.
— И ты считаешь, что это был я? — помолчав, осведомился Людвиг.
Милрой снова откинулся на спинку кресла.
— Бога ради, Тревор, — с отвращением произнес он. — Имей мужество не лгать мне.
Людвига вновь захлестнул гнев.
— Даже не подумаю. Если хочешь знать, я сказал им правду, когда меня спросили. Я сказал, что ты хороший гистопатолог и серьезный исследователь. К несчастью, должность предполагала, кроме этого, качества лидера. И на основании этого критерия я не мог тебя рекомендовать.
Милрой ухмыльнулся и закивал.
— Так я и знал! Я знал, что это ты во всем виноват.
— Не пытайся себя обмануть, Милрой, — выдохнул Людвиг. — Начнем с того, что вряд ли мое мнение могло сыграть столь серьезную роль. А во-вторых, я просто вы сказал свою точку зрения, ничего не сочиняя и не приукрашивая. А в-третьих, я бы на твоем месте полюбопытствовал, с какой целью тебе это сказали. Возможно, меня просто сделали козлом отпущения.
— Неплохая попытка, но я знаю, что произошло на самом деле, — тут же ответил Милрой. — Ты просто завидовал мне. Обычная зависть, и ничего больше.
На Людвига вдруг навалилась страшная усталость — он устал от этих препирательств, устал стоять, устал защищаться от выдуманных обвинений.
— Думай что хочешь, — промолвил он. — Я знаю, что я сделал. Я ни в чем не погрешил против справедливости.
Он уже повернулся к двери, когда Милрой его окликнул:
— И это все? Никаких извинений?
Людвигу удалось выдавить из себя смешок.
— А с какой стати? Я же сказал, что все сделал правильно.
Милрой наморщил лоб.
— Вот и я все делаю правильно, Тревор. Всегда следует поступать правильно. И мое письмо начмеду тоже абсолютно правильный поступок. — Он улыбнулся. — Точно так же и письма заинтересованным пациентам будут продиктованы исключительно чувством справедливости.
Людвиг побледнел, и глаза у него расширились.
— Ты не посмеешь!
— Почему нет? — Милрой изобразил изумление. — Разве они не имеют права знать?
Людвиг чувствовал, как его захлестывает ужас.
— Но это будет серьезным нарушением конфиденциальности и профессиональной тайны. Тебя уволят…
Милрой махнул рукой:
— Ты что, не знаешь, Тревор? Доносительство теперь в чести. К тому же это будут анонимные письма, и никто не сможет доказать, что они написаны мной. Об этом никто не узнает, как и о нашем сегодняшнем разговоре.
Людвиг сжал зубы от страха и ярости. Больше всего ему хотелось свернуть Милрою шею или превратить его физиономию в кровавую кашу, но он продолжал стоять не шевелясь.
— Ну, сука, тебе это так не сойдет, — наконец прошипел он.
Милрой не стал утруждать себя ответом и лишь с безразличным видом пожал плечами. Людвиг, недовольный собой, хотя последнее слово и осталось за ним, вышел за дверь.
Собравшаяся комиссия медперсонала приступила к своей работе. Ее членами были консультанты и дипломированные врачи, которые собирались для того, чтобы все обсудить и взвесить, — одни делали вид, что сообщают какие-то ценные сведения, другие — что усердно их усваивают. Все это происходило с шумом и гамом и ни коим образом не влияло на окружающую действительность. Основными темами дискуссий были трудовые конфликты, кадровая политика, постоянное сокращение финансового обеспечения и не терявшая актуальности тема парковки на больничной территории. Обсуждения, как правило, заканчивались ничем, давая возможность лишь выпустить пар; у руководства больницы (хотя и начмед, и директор регулярно посещали такие собрания и изображали крайнее внимание) были свои, куда более действенные рычаги управления, нежели недовольство персонала.
Словом, это мероприятие являлось пустой тратой времени и сил или своеобразной черной дырой.
Однако по окончании этого ежемесячного группового извержения двуокиси углерода (а возможно, и метана) было принято совместно распивать вино, и именно во время этой части церемонии Айзенменгер обнаружил, что стоит рядом с начмедом Джеффри Бенc-Джонсом, которому его представила Алисон фон Герке. Одновременно он отметил про себя, что, вероятно, знакомить людей друг с другом является ее основной обязанностью, а также обратил внимание на низкое качество поданного вина.
— Джон замещает Викторию, — пояснила Алисон. Бенс-Джонс носил настолько толстые очки, что на них больно было смотреть: они так сильно концентрировали свет, что у наблюдателя начинали течь слезы и болеть голова. Айзенменгер лишь мельком заметил скрывавшиеся за ними водянистые глаза, напоминавшие водяные анемоны, и тут же скосил взгляд, переведя его на лысевшую голову, округлую физиономию и широкую улыбку собеседника.
Судя по всему, Бенс-Джонсу было свойственно улыбаться.
У него было короткое сильное рукопожатие, после которого он тут же отдергивал руку, словно не мог позволить себе тратить свои силы на таких незначительных смертных, как временные консультанты.
— Правда? Тогда я должен выразить вам свою личную благодарность.
Впрочем, за этой преамбулой ничего не последовало, и, чтобы заполнить паузу, Айзенменгер спросил:
— Как себя чувствует Виктория? Мы с ней вместе учились.
Бенс-Джонс издал какой-то неопределенный звук, который мог являться как любезной благодарностью за проявленный интерес, так и воинственным поведением полупереваренной пищи, дававший знать о своем существовании.
Однако Айзенменгер не ощущал в себе дипломатических способностей, поэтому он продолжил:
— Стресс — это ужасная вещь.
