должен был сам занять место профессора, к тому же он ненавидел Амра Шахина, потому что считал его протеже Пиринджера. Думаю, стоит немного покопаться, и обнаружится еще целый ряд причин, по которым он вызывал антипатию у окружающих.
— Ты не мог бы этим заняться? А я пока выясню, где они все находились в момент совершения убийства.
— Как ты это сделаешь?
Она скорчила гримаску:
— У меня есть свои источники.
Однако он не уловил намека.
— Разве мы не должны сообщить об этом Гомеру? Он ведь продолжает искать Пендреда.
Беверли фыркнула.
— Он нам все равно не поверит. — Она поднялась, словно намереваясь уйти. — Как бы то ни было, Пендреда все равно нужно найти. Пока он на свободе, настоящий убийца может совершить еще парочку преступлений, чтобы сильнее запутать следствие. А если Пендреда арестуют, убийства прекратятся.
Она не стала добавлять, насколько трудным является дело, за которое они брались. Они двинулись к дверям, оставив за спиной парня с зачесанными назад волосами обнимать свою подружку. Айзенменгер догадывался, что тому не потребуется много времени, чтобы поместить ее одеяние в конверт формата А4.
Расставшись с Беверли, он тут же отправился в хирургическое отделение. Елена лежала в четырехместной палате, основное освещение было погашено, и каждый пациент находился в собственном плохо очерченном световом оазисе. Елена спала, но очень чутко, так что, едва он остановился у ее кровати, она открыла глаза. Ей потребовалось несколько секунд на то, чтобы сосредоточиться и понять, где она находится.
У нее был такой вид, словно она подверглась бандитскому нападению и стала жертвой головорезов, скрывавших свои лица под глупыми масками и одноразовыми колпаками. Под сорочкой проглядывала легкая асимметрия груди, а из-под воротника высовывался кусок бинта. Из подмышки в стеклянную бутыль на полу тянулась резиновая трубка, из которой капала кровянистая желтоватая жидкость. В левое запястье была вставлена игла наполовину пустой капельницы.
— Привет, — произнесла она с таким видом, словно была разбужена поцелуем героя после векового сна, разве что голос у нее был не столько радостным, сколько усталым.
— Все прошло хорошо, — произнес он, подходя ближе, склоняясь и целуя ее в щеку. Лицо у нее было холодным.
— Да? — зевнула она. — Я предпочла бы, чтобы они взглянули на это с моей стороны.
Его впустили в палату в столь поздний час лишь потому, что он воспользовался своей должностью и упросил дежурную сестру разрешить ему пройти в палату, поклявшись, что пробудет там не более пяти минут.
— Прости, что не мог прийти раньше.
На ее лице появилась гримаса боли, когда она попыталась пожать плечами и изобразить безразличие.
— Я не могу остаться, — добавил он.
Впервые он был хозяином положения. Она открыла глаза:
— Спасибо, что зашел, Джон.
Он еще раз поцеловал ее.
— Я приду завтра.
Выходя, он понял, что в ее глазах стояли слезы, которые она старалась скрыть.
— Кто бы мог подумать?
Айзенменгер догадывался, о чем думает Льюи, однако предпочел не делиться с ним своими соображениями. Тот испытывал к Айзенменгеру явную симпатию, возможно, потому, что он не обращался с ним как с недоумком или отбросом общества. В результате Айзенменгер получил целую кипу кремационных свидетельств — многословных, скучных и никому не нужных документов, подтверждавших, что сожженные тела не являлись уликами в судебных разбирательствах, — и прилагавшихся к ним счетов на вполне внушительную сумму.
— А это что?
Льюи наслаждался мелькавшими картинками, обняв ладонями кружку «Сиськи наголо» с чаем, хотя вряд ли дегустаторы Восточно-Индийской компании признали бы эту вязкую темную жидкость за чай, и жадно рассматривая бюсты всех проходивших мимо женщин в возрасте от семнадцати до шестидесяти.
— Значит, Потрошитель добрался до бедняги Милроя.
Первая половина кремационного свидетельства заполнялась дежурным врачом, присутствовавшим при кончине того или иного бедолаги. Как правило, дежурными были начинающие медики, что приводило к неразберихе в формулировках, и это конкретное свидетельство ничем не отличалось от предыдущих. Поэтому Айзенменгеру постоянно приходилось преодолевать в себе изумление от того, что интеллигентные люди могут проявлять такую глупость.
— Значит, насколько я понимаю, Мартин Пендред просто убирает тех, кто ему каким бы то ни было образом досадил, — заметил он.
Льюи рассмеялся:
— Ну, у Милроя были все возможности ему досадить. Он же на всех плевал.
— Да, характер у него был несносный…
Льюи оторвал взгляд от бюста восьмого размера и устало пояснил:
— Я же говорил вам, что он был редкостной скотиной. Вообразил себе, что его все ненавидят, и сам возненавидел весь мир. Он ненавидел вас, меня, да каждого встречного.
— Неужто он был настолько неприятным человеком? — с деланым недоверием осведомился Айзенменгер.
Льюи чуть не расхохотался.
— А то нет! После того как его жена решила, что у его друга член больше, его волновало только одно — как бы отомстить этому миру, который так плохо с ним обошелся. А на кого изливать свою злость, ему было совершенно все равно. Если бы вы здесь поработали подольше, он и за вас взялся бы.
— Но я думал, что уж доктор Людвиг ничем не заслужил его ненависти. — На взгляд Айзенменгера, тот в наименьшей степени мог вызвать неприязнь Уилсона Милроя.
Льюи пожал плечами:
— У Людвига и без Милроя жизнь не сахар. Если то, что говорят, правда, ему остались считаные дни.
— То есть?
Льюи стряхнул с печенья заварной крем.
— Недели не проходит, чтобы он чего-нибудь не напортачил. Когда он удосуживается спуститься сюда, мне его приходится водить чуть ли не за руку, указывая то на легочную эмболию, то на перитонит, которые он норовит пропустить.
— Значит, о нем никто не будет особенно сожалеть?
Льюи доел печенье.
— Я, по крайней мере, нет. Старый говнюк никогда не платил мне за свои кремации.
— Не волнуйся, — пообещал Айзенменгер, уловив намек. — Я прослежу за тем, чтобы твои труды были оплачены.
Льюи кивнул с довольным видом.
— И я не могу себе представить, чтобы у Милроя были какие-нибудь разногласия с Викторией Бенс- Джонс, — добавил Айзенменгер, когда Льюи уже вставал из-за стола.
Льюи снова уставился на вереницу женщин, не подозревавших о том, что он за ними наблюдает.
— Напрасно, — пробормотал он и, обернувшись, посмотрел на Айзенменгера. — Более того, он ненавидел ее больше всех.
