этого тоннеля размывал мрак. М-да. Полумрак размывал мрак, и наоборот. Когда я оставался дома один, то приоткрывал двери и бродил в этом лабиринте. Не поверите, но когда я смотрел на границу мрака и обозримого пространства, то видел там что-то…
– Нормальное явление…
– Да?
– С точки зрения физики.
– Странные вообще игры были у меня в детстве. Знаете, я к ним сейчас возвращаюсь подспудно – ив мыслях, и в жизни.
– И это тоже нормальное явление.
– А это с какой точки зрения?
– Психологии.
– А-а… На все свои точки зрения, точки зрения…
– Вы отвлеклись.
– Игры… Да. Игры. Странные игры мои. Бродить в полумраке и смотреть на тени… А еще была игра. У дома были набиты мостки. Метров сорок. Но только в одной точке – у теплицы – затлевал клубок воображения. Это случалось… В определенное время. После десяти вечера. На этой стартовой площадке фантазии удивительно полно воспринимался закат. Как будто ты стоишь один-одинешенек в небесной пустыне, а облака проплывают сквозь тебя и догорающий солнечный свет растворяется в уставшем сознании…
Или вот эта. В темное время, осенью ли, зимой ли, курить на веранде, а луна раз за разом (сигарета за сигаретой) переваливается через воображаемую ось, проходящую через тополь и желтый деревянный двухэтажный дом, мой космический ориентир. И забавно было, отметив очередной этап в экваториальном восхождении луны, уставиться потом на груду окурков в пепельнице и подумать, что это испепелившая себя идея: амбициозной претензии на успех, нервной бытовой отстраненности, неясного эротического желания…
– И это можно истолковать…
– Идите вы к черту с вашими объяснениями, мне договорить нужно, а не выговориться…
– Простите…
– Нет вам прощения, тонкие критики… Шучу.
И вот сон, про который вы спрашивали и про который я начал вспоминать.
Иду я по коридору. Иду-иду. Это тоннель полутемный, туманный… И он не кончается все, не кончается… Вдруг (не смейтесь!) – свет в конце тоннеля. Я бегу. Сколько лет ведь не мог разглядеть, что там. А свет такой… Мягкий, лунный. Мой любимый. Я ведь солнечного света терпеть не могу, в зеркале, правда, отражаюсь. Добегаю до конца – вижу поле вспаханное, как осенью, звезды, луну… Луну в той самой равновесной точке над домом и тополем. Стена разобрана, и я знаю, что это сделали плотники из самых лучших побуждений. Точнее не помню. Стою на краю коридора, выходящего в обозримый мир, на самой последней доске. Под ногами – трап деревянный. Схожу по этому трапу на землю и оказываюсь на той самой площадке, где ты в небе, как в пустыне. Только вижу – закат уже вроде как давно прошел и все небо в звездах. И я между ними…
– И…
– Так я проснулся. Стало мне зябко, тоскливо. Будто все тайны узнал, и за это никто никогда впредь не коснется меня.
– И с тех пор, как вам приснилось все это, вас не покидает ощущение вашей избранности, но вы боитесь поверить себе и…
– Прожить зря. В самую точку. Так вот – сегодня ночью этот сон виделся мне в последний раз. Не знаю почему, но я уверен в этом. Мука закончилась, теперь знаю: я – такой как все. Мои тексты бездарны.
– Тогда я вас разочарую. Вы проспали дольше, чем планировали. За это время ваша цивилизация погибла. Не буду уточнять подробности. У нас еще будет время для разговоров. Вы – последний человек этого мира, и нам предстоит разобраться, почему и как из миллиардов сердец у нас осталось только одно, только одно… Я шел к этому разговору очень долго, по кускам собирая обрывки мыслей и разговоров, витающих в космосе. У меня еще очень много сомнений, но одно я могу сказать вам точно уже сейчас.
– Я – последний из миннезингеров…
– Иронизируете… Нет, не это. Впрочем, если отталкиваться от вашей фразы, то давайте уточним формулировку.
– …?
– Вы не последний из миннезингеров.
– А кто же я тогда, черт вас подери?
– Первый после пустоты.
Примечания
1
Если вы в ожидании музыки извлечете из глубин памяти ударно-певучее: «Уржум», или хрупко- колкое: «Костриков», – не смущайтесь: не случайно паспортная фамилия становится у писателя литературным именем.
2
