— Духовную пищу меняем? — спросил старшина, и Серго увидел позади него тележку, полную книг.
Поняв, что ему предлагают выбрать чтиво, мальчишка вскочил, как подорванный, и в мгновение ока оказался у порога. На тележке раскинулось целое богатство: роскошные издания запрещённых в то время Достоевского, Есенина, Мережковского и почти недоступные, за своей редкостью, «Рокамболь», книги Дюма[13]…
— А сколько можно взять?
— Да хоть все, но пока сегодняшние не сдашь — новых не получишь. Так что бери на неделю, сколько прочтёшь, плюс одну про запас.
Серго начал лихорадочно оценивать названия и авторов, складывая на пол отобранное. Стопка росла как на дрожжах.
— Юноша, у тебя ещё сосед есть. Со своими разделаешься — за его примешься.
Вынужденный согласиться с доводами библиотекаря, «Старый букинист» умерил аппетит и взял, для начала, четыре книги. Следом за ним к тележке подошёл Мастерков и выбрал себе две. Серёжа обратил внимание, что тот ничего не сдавал назад — значит, до его прихода сокамерник сидел без книг, а вот теперь они ему вдруг понадобились.
«Странно, — подумал шестиклассник, — почему он не читал, когда был один?»
Но единственного однозначного ответа не нашёл. Как бы то ни было, у мальчишки появились серьёзные сомнения в искренности Мастеркова.
Почти всю следующую ночь младший из Микоянов не спал — он думал. До него наконец начала доходить реальность происходивших событий, и разговоры Мастеркова представали в ином виде. Всего за несколько часов мальчуган почти повзрослел. Ему никогда не приходилось так глубоко вникать в свои действия и в поступки других людей, однако в память глубоко запали наставления отца. Помогала и общая эрудиция: множество прочитанных хороших книг, подслушанные разговоры старших, хорошее, для его возраста, владение математикой, а, значит — умение стройно мыслить и делать выводы. Всё это каким-то образом, подспудно, сгруппировалось в его неопытной голове и выдало безошибочный рецепт — взять себя в руки и попытаться не делать и не говорить ничего, не обдумав перед этим последствий.
На следующий день Серёжу повели на допрос. Вскоре он оказался в помещении, где стены представляли собой книжные шкафы со стеклянными дверцами. Из этого ансамбля выпадал только один шифоньер с широкими дубовыми створками. В центре комнаты за большим столом, заставленном телефонами, восседал майор, строго указавший Серго сесть на стул в углу. Периодически раздавались звонки — майор снимал трубки и отвечал. По характеру разговоров Серёжа понял, что находится в приёмной, а военный — секретарь. Однако входа в кабинет начальства он не увидел и очень удивился — в приёмной отца всё было по-другому. Вдруг один из аппаратов загудел тягучим зуммером. Сняв трубку, секретарь замер на время, а потом отрапортовал: «Есть, товарищ комиссар!»
Получив приказ, майор подвёл арестованного к шифоньеру, открыл его и жестом показал туда войти. Подследственный, морально готовый к провокации, уже решил про себя, что это начало психического воздействия, но перед ним возник тамбур со второй, красиво отделанной дверью. За ней оказался огромный, устланный коврами кабинет. Несколько больших окон почти полностью прикрывались тяжёлыми, бордовыми портьерами с кистями, а за портьерами белели собранные в гармошку занавеси с бахромой. Стремительно темнело, и меркнущий свет с улицы почти не проникал в помещение. Большая настольная лампа с зелёным стеклянным плафоном освещала только роскошный, старинный письменный стол с полудюжиной телефонов. Возле этого стола и поместили заключённого. Приглядевшись, он увидел перед собой чекиста в форме генерал-лейтенанта с орденами на груди. Генерал представился Львом Емельяновичем Влодзимирским и начал допрос, оказавшийся довольно коротким. Мальчишку расспрашивали об убийстве Уманской и о пистолете Вани. Серго, находившийся тогда на даче, не мог рассказать ничего нового, но следователь не удовлетворялся такими ответами. Он хотел узнать, что Ваня говорил младшему брату уже потом, после убийства. Его интересовало, с кем Шахурин делился планами в отношении Уманской. Но Серёжа стоял на своём: брат категорически отказался обсуждать с ним подробности трагедии. На том беседа и закончилась, хотя на прощание следователь пообещал вернутся к этой теме.
14
Несколько дней после ареста Феликса в доме Кирпичниковых стояла могильная тишина. После того как Пётр Иванович сообщил жене страшную весть, они ещё почти сутки не виделись — замчлена ГКО не мог вырваться с работы. Только глубокой ночью следующего дня, когда супруги легли спать, у них появилась возможность обсудить ситуацию. Первой не выдержала Евгения Даниловна:
— Петя, ну что скажешь?
— А что сейчас-то говорить, когда Фелинька в тюрьме?
— Как подумаю, что ты работаешь в том же здании, где он томится…
— Это может и не худший случай — пока сижу в своём кабинете, не должны с ним плохо обращаться.
— Конечно, так. Только от этого тюрьма курортом не станет. А, главное, чем это закончится… и для него, и для нас?
— Всё думаю, вот мудаки, ей-богу! Я ведь чувствовал, что не к добру его дружба с этим наглецом Шахуриным, — шёпотом, но гневно сказал Кирпичников и решительно повернулся на бок в сторону жены.
— Петенька, какой бы Володя ни был, он себя уже наказал, что хуже не придумаешь. Чего сейчас говорить о прошлом, — ответила Евгения Даниловна и горестно замолчала.
— Не возьму в толк, как Феликс мог… в нашей семье?! Мы же коммунисты! Мы что, его не так воспитывали?
— А у Анастаса Ивановича, или у Хмельницкого, или у других в семьях — не коммунисты?!
Пётр Иванович слушал жену, одновременно напряжённо думая, что можно предпринять для облегчения участи сына. Ему было много легче, что в эту минуту рядом находилась Геня. Зная её житейский ум, он часто советовался с ней, как поступать в тех или иных ситуациях, особенно в вопросах взаимоотношений с начальством, и не раз Кирпичников отмечал, что жена давала безошибочные ответы на его вопросы. Вот и сейчас, перед тем как принять решение, он сначала захотел услышать её мнение.
Кирпичников считал, что Геня обладает такими умом и сметкой не в последнюю очередь благодаря иудейскому происхождению. При этом к еврейскому вопросу он подходил довольно своеобразно — женившись на семитке и беззаветно любя жену, к большинству остальных евреев Пётр Иванович относился с некоторым недоверием.
Такая двойственность толкования «еврейского вопроса» получила широкое распространение среди коммунистов из славян, чья молодость пришлась на годы революции и Гражданской войны. По-видимому, в психологии этих людей и в их отношении к национальной проблеме столкнулись два взаимоисключающих фактора. С одной стороны, русские, украинцы, белорусы… с детства впитывали дух антисемитизма, являвшегося составной частью государственной политики царской России. С другой стороны, в годы революции и Гражданской войны они становились убеждёнными коммунистами, а коммунистическая идеология того времени, наоборот, боролась с антисемитизмом (чего только стоил один из первых декретов советской власти, объявлявший о преследовании антисемитов наравне с белогвардейцами). Более того, сразу после Октябрьского переворота иудеи создали и заняли большинство высших руководящих постов, а ведь власть всегда вызывала трепет у российских народов. И антисемитизм почти изжился в коммунистах- славянах революционного призыва. Об этом свидетельствовали и их частые браки с еврейками, и абсолютная лояльность к евреям, обильно представленным на верхних ступенях советской пирамиды, и естественное восприятие евреек — жён больших начальников.
