ароматическими маслами для массажа, в третьей хранились свинцовые гири, мотки веревок и кожаные мячи. Все лежало наготове и ждало, когда этим кто-то воспользуется. Не хватало лишь болтающих, потеющих посетителей, чтобы бани ожили. Ну, и воды, конечно. Аттилий посмотрел сквозь открытую дверь на анфиладу комнат. Да, воды здесь потребуется много... Четыре или пять бассейнов, души, смыв в туалетах, парильня... Бесплатно к акведукам подключались лишь общественные сооружения наподобие тех же питьевых фонтанов — это был подарок императора народу. Но частные бани вроде этой должны были выкладывать за воду очень немалые деньги. И если Амплиат делает деньги на том, что покупает большие имения, делит их на части и сдает внаем, то он должен в сумме расходовать огромное количество воды. Интересно, сколько же он за нее платит? Когда Аттилий вернется в Мизены и наведет хоть какой-то порядок в документах, оставшихся после Экзомния, можно будет выяснить и это тоже.
Возможно, Амплиат не платит вообще ничего...
Инженер остановился посреди гулкой, залитой солнцем бани, прислушиваясь к воркованию голубей и пытаясь осмыслить посетившую его мысль. Акведуки всегда открывали простор коррупции. Крестьяне самовольно отводили воду на свои поля.
Граждане прокладывали лишнюю трубу и платили водяному инспектору, чтобы тот закрывал на это глаза. Общественные работы поручались частным лицам, а потом оплачивались — в том числе и те, которые были выполнены только на словах. Материалы постоянно пропадали. Аттилий подозревал, что рыба загнила с головы: поговаривали, будто даже Ацилий Авиола, сам смотритель акведуков, требует себе отчисления от взяток. Сам Аттилий никогда ничего такого не делал. Но честный человек — редкость в Риме. Если честный — значит, дурак.
От размышлений его отвлекли руки, занывшие под тяжестью факелов. Аттилий вышел наружу и свалил факелы в повозку, а потом прислонился к повозке и снова задумался. Большая часть людей Амплиата уже прибыла. Погрузка завершилась, и теперь они устроились в тенечке, ожидая распоряжений. Волы безмятежно стояли, помахивая хвостами, и изредка встряхивали головами, отгоняя роящихся мух.
А что, если счета Августы — ну, те, которые хранятся в Писцине Мирабилис — пребывают в таком беспорядке именно потому, что они подделаны?
Аттилий посмотрел на безоблачное небо. Солнце миновало зенит. Бекко и Корвиний уже должны добраться до Абеллина. Возможно, они даже уже опустили заслонки, и скоро вода вытечет из Августы. Да, время поджимает. Инженер принял решение. Он кивком подозвал Полития.
— Сходи в баню, — велел он, — и принеси еще дюжину факелов, дюжину ламп и кувшин оливкового масла. И моток веревки. Но не больше. Когда погрузишь это все, бери повозки и людей и отправляйся к зданию резервуара, тому, что возле Везувиевых врат, и жди меня там. Коракс уже скоро должен будет вернуться. Да, и пока будешь ждать, попробуй купить какой-нибудь еды для нас.
Инженер протянул рабу свою сумку.
— Здесь деньги. Пригляди за ними. Я скоро подойду.
Он отряхнул тунику от пыли и путеоланума и вышел со двора.
Если магма готова подняться в верхний резервуар, то даже незначительное изменение давления — обычно связанное с землетрясением — способно нарушить сложившееся в системе равновесие и вызвать извержение.
Пиршество у Амплиата длилось уже второй час, и из двенадцати человек, полулежащих вокруг стола, искреннее удовольствие оно доставляло лишь одному — самому Амплиату.
Прежде всего, в комнате царила удушающая жара — даже несмотря на то что одной стороной обеденный зал выходил на открытый воздух и что трое рабов в темно-красных туниках обмахивали гостей веерами из павлиньих перьев. Арфист, сидящий у бассейна, перебирал струны, наигрывая нечто неопределенное.
По четверо обедающих на каждом ложе! По мнению Луция Попидия, это было уже чересчур! Минимум один лишний! Попидий постанывал всякий раз, как его обдувало дуновение воздуха. Лично он всегда придерживался правила, введенного Варроном. Оно гласило, что обедающих должно быть не меньше, чем граций — то есть не меньше трех, — но не больше, чем муз — соответственно, не больше девяти. А тут получалось, что гости располагались чересчур близко друг к дружке. Попидий, например, был втиснут между невзрачной женой Амплиата, Цельзией, и собственной матерью, Тедией, — настолько плотно, что чувствовал исходящее от их тел тепло. Отвратительно! А когда он приподнимался на левом локте и тянулся правой рукой за каким-нибудь блюдом, он касался затылком впалой груди Цельзии или — хуже того — время от времени цеплялся перстнем за белокурый шиньон матери, изготовленный из волос какой-то рабыни-северянки и маскирующий редеющие пряди почтенной матроны.
А еда! Ну неужто Амплиат и вправду не понимает, что в такую жару следует подавать какие-нибудь простые холодные блюда и что все эти соусы и все эти тонкости вышли из моды еще при Клавдии? Первая закуска была не так уж плоха: устрицы, выращенные в Бриндизи, а затем перевезенные на откорм в Лукринское озеро, так что в них соединился вкус обеих разновидностей. Оливки, сардины, яйца, приправленные мелко нарезанными анчоусами, — в целом приемлемо. Но за этим последовали лобстеры, морские ежи и, в завершение, мыши, обжаренные в меду и обсыпанные маком. Попидий счел своим долгом проглотить хотя бы одну, чтобы доставить удовольствие хозяину дома, но от хруста крохотных косточек на зубах его едва не затошнило.
Свиное вымя, фаршированное почками, и рядом с ним, на отдельном блюде — свиная вульва; она словно усмехалась беззубым ртом, потешаясь на добедающими. Жареный дикий кабан, нафаршированный живыми дроздами. Как только брюхо вспороли, перепуганные птицы рванулись в разные стороны, гадя на лету. (Завидев это, Амплиат заржал и захлопал в ладоши.) Затем настала очередь деликатесов. Языки аистов и фламинго были, в общем, неплохи. А вот язык говорящего попугая, на взгляд Попидия, больше всего напоминал личинку мухи, и вкус у него был в точности такой же, какой наверняка будет у личинки мухи, если ее вымочить в уксусе. Потом тушеная печень соловьев...
Попидий оглядел раскрасневшиеся лица своих сотрапезников. Даже жирный Бриттий, хваставшийся когда-то, будто он в одиночку съел хобот слона, и позаимствовавший девиз Сенеки «Ешь, чтобы отрыгивать, отрыгивай, чтобы есть» — и тот мало-помалу начал зеленеть. Бриттий перехватил взгляд Попидия и что-то сказал ему одними губами — но Попидий не разобрал, что именно. Он приставил ладонь к уху, и Бриттий, прикрыв рот салфеткой, чтобы не увидел Амплиат, повторил, выделяя каждый слог: «Три- маль-хи-он».
Попидий едва не расхохотался. Тримальхион! В самую точку! Чудовищно богатый вольноотпущенник из сатиры Тита Петрония. Он там задает своим гостям в точности такое же пиршество и не видит, до чего же он нелеп и вульгарен. Ха! Тримальхион! На мгновение Попидий мысленно вернулся на двадцать лет назад и вновь почувствовал себя молодым аристократом из свиты Нерона, и вспомнил, как Петроний, этот арбитр изящества, веселил собравшихся своей беспощадной сатирой на разбогатевших выскочек.
Внезапно Попидий ощутил прилив сентимен-тальности. Бедняга Петроний! Изящество и умение повеселить других не пошли ему на пользу. Нерон в конце концов заподозрил, что Петроний исподтишка потешается над его императорским величеством, в последний раз взглянул на него сквозь свой изумрудный монокль и приказал Петронию покончить с собой. Но Петроний умудрился посмеяться даже над смертью. Он устроил обед на своей вилле в Кумах, в самом начале вскрыл себе вены, потом перевязал их, чтобы поесть и поболтать с друзьями, потом снова открыл, снова перевязал — и так до тех пор, пока не угас. Последнее, что он сделал, пока еще пребывал в сознании — разбил свою знаменитую чашу ценою в триста
