сумасшедшие, сгребая грязно-серую кашицу, порывы ветра то и дело пытались сорвать с головы главного милиционера форменную фуражку. Придерживая ее на голове одной рукой, другой он досадливо махнул нам: «Проезжайте, проезжайте!»
– Говорите адрес. Куда вас везти, где вы живете?
Ада уверенно повернула ключ в замке зажигания.
Некоторое время мы молчали, глядя на дорогу. Затем Ада, чуть скосив на меня глаза (я заметил это боковым зрением), сказала:
– Так почему вы не сказали, что знали эту женщину раньше?
– Послушайте! Вам доставляет удовольствие меня мучить?! – взорвался я. – Давайте ехать молча, если уж у нас обоих нет другой темы для разговора!
– Вы сейчас уйдете в себя, как это свойственно Стрельцам, когда они не чувствуют себя в силах переломить ситуацию, и предоставите событиям идти своим чередом. А этого допускать никак нельзя: ведь ясно же, что вокруг вас сгущаются тучи. Сперва вы были выбиты из колеи каким-то событием, которое случилось утром, теперь… теперь это. Женщина, которая упала с эстакады, ваша знакомая: она назвала вас по имени, сказала еще несколько слов, и ни одному из них вы не удивились. Вы были знакомы раньше?
– Да… Знакомы.
– И держали знакомство в тайне? Вы ничего не сказали следователю.
– А вам я должен ответить?
– Это в ваших же интересах.
Я хмыкнул, а потом, сам не знаю почему, сказал то, что желал забыть как можно скорее:
– Она моя жена. Бывшая, разумеется.
– Вот как! – Ада посмотрела на меня с живым интересом, ощупала взглядом (это было видно даже сквозь темные очки) и снова сосредоточилась на дороге.
– Напрасно вы не сказали об этом следователю. Все равно докопаются.
– И что?
– Да ничего, но это может стоить вам многих неприятных минут. Конечно, если дело будет поручено следователю, который любит покуражиться. А может, милиция и прокуратура решат спустить все на тормозах: пьяная женщина бросилась с моста под машину – явное самоубийство. Или даже несчастный случай.
Ада говорила, и звук ее голоса входил в меня по капле, как живительное тепло. Страх, все это время железной рукой держащий меня за горло, наконец-то отпустил. Я начал дышать свободнее.
– И когда только кончился этот ужас…
– Если вы не сделаете больших ошибок, то скоро. У каждого из нас крупные неприятности возникают за месяц до дня рождения и заканчиваются тоже через месяц после этой даты. Это было замечено еще в древности. Так что же у нас случилось с девушкой по имени Мила?
Я нашел ее на ступенях Киевского вокзала.
Это было в тот год, когда я поступил на первый курс филфака, – сейчас я уже не помню, что занесло меня на этот вокзал, но в памяти остался ясный летний день и мое прекрасное настроение. Как же! Я стал студентом!
Это настолько прибавило мне сил, что в те дни я не ходил, а передвигался каким-то странным способом: легкий бег, переходящий в прыжки. Именно таким полуобезьянним манером, не особенно оглядываясь по сторонам, я взбегал на ступени Киевского вокзала, когда услышал где-то внизу резкий вскрик – так кричат от внезапной боли, и нога моя проехалась по чему-то мягкому и живому.
Притормозив, я посмотрел себе под ноги и похолодел: оказывается, я наступил на ручку девочке, которая неизвестно почему прямо на грязных ступеньках играла с дешевым пластмассовым утенком. Я похолодел и опустился на корточки возле кричащего ребенка: никому не пожелаю узнать, что ты чувствуешь, когда крошечная детская рука оказывается под твоим ботинком!
Чумазая черноглазая мордашка сморщилась от боли, маленький ротик скривился в плаче. «Ай… ай… ай…» – жалобно, через равные промежутки, кричала она. На вид девочке было не больше полутора – от силы двух лет. Она была худенькая, в грязном красном платьице с оборочками и самодельном ожерелье из арбузных косточек, которое свободно болталось на худенькой смуглой шейке.
– Ай! Ай! Ай!
Я неловко – никогда не умел обращаться с маленькими детьми – погладил ее по голове и с замиранием сердца взял в руку ее грязную лапку. Ручка распухала на глазах и становилась красной: не было сомнения, что я нанес ребенку серьезную травму.
– Перелом, – сказал кто-то.
Ребенка у меня забрали. Сильные руки какого-то прохожего посадили девочку на мраморные перила, утенка положили рядом. Девочка продолжала плакать, останавливаясь только для того, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, и яростно отклоняла всякие попытки приласкать ее.
– Господи, это же ужасно! – громко сказала тетка с кошелкой типа «авоська старая, потертая». – Оставлять ребенка одного играть на полу, в грязи, в антисанитарных условиях! Где же ее мать?!
– А правда, где мать? Где твоя мама, милая? – обратилась к девочке другая женщина, в белом летнем костюме. Она держала за руку свою дочь, тоже девочку лет двух, над головкой которой парил огромный бант, больше похожий на воздушный шар.
– Где твоя мама? Мама где?!
Вокруг загомонили, приставая к плачущему ребенку с этим вопросом, как будто сейчас имело значение только это. Когда через несколько минут я вернулся с работником вокзального медпункта, толпа женщин все еще наседала с вопросом о маме на насмерть перепуганного ребенка.
– Расступитесь, граждане! – потребовал фельдшер. И очень ловко, что выдавало в нем большой опыт общения с малолетними детьми, подхватил девочку на руки. – Не плачь, маленькая, мы сейчас пойдем и ручку твою залечим, один укольчик сделаем – и не будет так болеть… Нету матери? – обратился он к собравшимся. В ответ возмущенно загудели. – Вот ворона! Найдется – скажите, пусть в медпункт подойдет.
В медпункте Азиде – так плачущая крошка назвала себя фельдшеру – после его долгих уговоров сделали обезболивающий укол и наложили гипс. Процедура накладывания гипса вызвала у Азиды огромный интерес: с невысохшими дорожками слез на мягких щечках она смотрела, как на ее ручку кладут быстро застывающую кашицу, и еще мокрые глаза девочки выражали удивление и восторг перед новым зрелищем и новым ощущением…
Непроходящее чувство вины (наступил на играющего ребенка!) не позволяло мне оставить девочку в медпункте и отправиться по своим делам.
Я смотрел, как понемногу оживляется ее смуглая мордашка, как она с интересом начала оглядываться по сторонам, здоровой рукой прижимая к себе пластмассового утенка, и чувствовал некоторое облегчение. И одновременно не переставал удивляться тому, что за все время, пока ее тормошили там, внизу, пока несли в медпункт и проделывали здесь кучу разных процедур, наконец, пока она ожила и завертела головой, похожая на маленького взъерошенного галчонка, – за все это время она ни разу не позвала маму!
И вот как только я подумал об этом, дверь медпункта распахнулась, и в маленькую, заставленную стеклянными шкафами комнатку ворвалась девушка.
Она была очень бедно одета: вытянутая на локтях и груди турецкая майка с длинными рукавами, плохо сшитая юбка из дешевой материи, дерматиновая сумочка, парусиновые тапочки вместо туфель или босоножек.
– Ася! – бросилась она к девочке. – Как же так, Ася! Зачем ты от меня убежала, я же сказала, чтобы ты сидела и никуда не уходила!
Лицо ее горело, кое-как сколотые волосы грозили вот-вот в беспорядке рассыпаться по плечам. Над верхней губой блестели бисеринки пота.
– Осторожней, мамаша! – остановил ее фельдшер, потому что девушка (или молодая женщина – на вид ей было около двадцати пяти, на восемь лет старше меня), словно не замечая, что на ручку девочки наложен гипс, сгребла ее в объятия. Сумочка при этом упала на пол, я поднял и протянул ее матери.
Она не заметила этого, как вообще не заметила меня. Она обращалась только к девочке, которая держалась как-то отстраненно и смотрела чуть исподлобья:
