ты считаешь второстепенными вещи, которые для меня имеют решающее значение, занимают меня, составляют круг моих обязанностей. Короче говоря, ты меня оставляешь в беде.
— Я не знаю, о чем ты говоришь, — промолвила фрау Фрей с возмущением. Она чувствовала себя непонятой, измученной и решила пойти в контрнаступление. — За то, что я непрерывно пытаюсь тебе помогать, поддерживать тебя, даже изучать твоих фенрихов, я получаю вместо благодарности какие-то упреки. Что это значит?
Вместо ответа майор протянул жене свои особые распоряжения за № 131. На документе стоял входящий номер, датированный сегодняшним числом, и штемпель штаба. Одно предложение в указаниях было подчеркнуто зеленым карандашом, которым в училище делал пометки только генерал. В подчеркнутом предложении говорилось: «Например — Эгон, типичное имя из юмористического журнала…» И рядом с этим предложением на полях документа имелась единственная резолюция генерала, начертанная зеленым же карандашом в опасно лапидарной форме: «Принял к сведению. Эрнст Эгон Модерзон, генерал-майор».
— Это ужасная катастрофа! — воскликнул в отчаянии майор. — Кто бы мог предположить, что одно из имен генерала — Эгон. Ты меня подвела, Фелицита. Ты меня просто подвела.
— Ты не можешь сваливать на меня ответственность за свои ошибки! — воскликнула майорша.
— Если бы ты была внимательней, — утверждал он, — этого никогда бы не произошло, но тебе, очевидно, совершенно безразлично то, что меня волнует.
— Ты неблагодарный! — со злостью бросила она. — Что бы с тобой стало без меня?
— Очевидно, я был бы всем довольный и спокойный человек, — сказал майор.
— Это плохо! — воскликнула фрау Фелицита. — Это очень плохо! Из твоего поведения я вижу, как мало я для тебя значу, Арчибальд. Ты меня больше не любишь. Это теперь мне совершенно ясно. В противном случае ты бы никогда мне не делал таких упреков!
Произнеся все это, фрау Фрей выбежала из комнаты и хлопнула дверью.
— Если она не опомнится в ближайшее время, — глухо промолвил майор, — могут произойти неприятности.
Фенрих Хохбауэр стоял на рыночной площади Вильдлингена-на-Майне. Он все еще чувствовал себя наполненным радостью от интимной беседы с высокопоставленной дамой из офицерского общества. Он просто не знал, что ему теперь предпринять.
Возможностей было много: например, пойти обратно в казарму к книгам, уставам, наставлениям и конспектам; он мог совершить одинокую прогулку по легкому морозцу; наконец, получить разрядку и духовное удовлетворение — посмотреть интересный фильм с участием какой-либо кинозвезды.
После некоторого раздумья Хохбауэр решительно направился в кинотеатр, который высокопарно назывался дворцом кино. Здесь, слившись с массой зрителей, так же, как и он, затаив дыхание смотревших на экран, он отдался восприятию картины, возвышающей немца и расширяющей его государственный и политический кругозор.
С возрастающим возмущением смотрел Хохбауэр на то, как англичане жестоко расправлялись с беззащитными жителями Южной Африки, убивали их и тысячами направляли в лагеря, где большинство из них умирало от голода, жажды и истощения, проклиная коварный Альбион. При этом показывались злодеяния британцев не в отношении местного «грязного» цветного населения, состоящего из людей, которые, как известно, являются расово-неполноценными существами низшего сорта; речь шла также и не о евреях, а о бурах — людях арийской расы, полноценных во всех отношениях, и вот их-то и терзали в фильме коварные и кровожадные британцы, эти бесчеловечные садисты, изверги рода человеческого. Хохбауэр дрожал от возмущения. Некоторые зрители, сидящие рядом с ним, смотрели с раскрытыми ртами. Причем трудно было понять, было это от удивления или потому, что они жевали сладости.
Укрепившись в своих национал-социалистских убеждениях, хотя он в этом и не нуждался, фенрих вышел из кино. Он посмотрел на небо, как бы спрашивая господа бога, совместимо ли то, что он только что видел в кино, с деяниями «венца творения». Но тут же подумал, что он в принципе отвергает все религиозные связи из убеждений, а также по совету своего отца. И это было правильно. Не мог же он верить в того же бога, что и англичане.
Хохбауэр почувствовал желание что-нибудь выпить, и ему пришло в голову завернуть в кабачок «Пегий пес». Там обычно собиралась, как ему было известно, большая компания из их группы под руководством командира учебного отделения.
Кабачок «Пегий пес» находился на берегу Майна, и по кривым, тесным переулкам дойти до него можно было минут за десять. Хохбауэр располагал временем. Он тащился медленно, разглядывая старые домишки ремесленников. «Памятники маленькой ограниченной эпохи, — думал он, — симпатичные, аккуратные, но устаревшие и обветшалые. Все они так или иначе обречены на снос. Штурм нового времени промчится над ними как смерч. Исторические руины, на которых расцветает новая жизнь благодаря пробудившейся деятельности германского народа».
Хохбауэр перешагнул порог кабачка. Его встретил людской шум, в нос ударил захватывающий дыхание запах вина, пива и пота. Зал был полон фенрихов. Лишь кое-где виднелись девушки в цветных платьях, окруженные фигурами, одетыми в защитную форму.
Раздвижные двери, ведущие в соседний зал, были широко открыты, и там тоже сидели фенрихи, но уже из отделения «X». Хохбауэр поднял в приветствии руку.
— Замечательно, что ты наконец пришел! — крикнул ему Крамер. — Подвиньтесь, друзья!
Появление Хохбауэра заинтересовало некоторых фенрихов из его группы: до настоящего времени он избегал посещения таких сборищ. Но сейчас, придвигая стул, он заявил:
— Должен же я вас когда-то научить, как вести себя в обществе.
Меслер подумал с простодушной миной: «Надо полагать, ты сам-то в этом понимаешь не больше, чем мы. Просто, как мне кажется, больше воображаешь».
— Одно я должен вам сказать, друзья, — заявил капитан Федерс, тасуя карты для следующей игры в скат, — если здесь кто еще раз попробует с меня «стащить штаны», тому придется со мной поближе познакомиться.
В ответ раздался хохот, звучавший почти дружески, однако при этом слышались лишь глухие, сдавленные, прерывистые звуки, среди которых не слышно было открытого товарищеского смеха. Громко никто не засмеялся.
«Стащить штаны» было специальное выражение при игре в скат. Играть собирались Федерс, Крафт и майор медицинской службы Крюгер. Все трое были одеты в белые медицинские халаты, натянутые поверх мундиров. Они сидели в вилле Розенхюгель. Каждый из них имел партнера.
— Должно же наконец случиться, — сказал Крафт Федерсу, — что кто-либо подтасует себе «смерть».
Майор Крюгер предостерегающе взглянул на Крафта, поскольку тот только что совершил нарушение правил. Это выражение тоже относилось к числу жаргонных, принятых у игроков в скат. Но в этом кругу некоторые понятия были строго под запретом. К ним относились: вино, женщины и смерть.
Три партнера трех игравших офицеров висели у них за спиной. Это были инвалиды без рук и без ног. Они свешивали головы через плечи игравших, с тем чтобы можно было рассмотреть карты.
Человек, торчавший за обер-лейтенантом Крафтом, значился в больнице под номером 73. У него было худое морщинистое лицо с грубыми чертами — лицо рабочего, который в мирное время много перенес в жизни, работал на стройках, лесоразработках, за рулем грузовика. Крафт знал лишь, что его зовут Вилли.
— А теперь, — промолвил Вилли, — мы покажем остальным, где раки зимуют. Сейчас мы пойдем по всем. Как вы считаете, господин обер-лейтенант?
— Мы можем рискнуть, — ответил Крафт и кивнул своему партнеру. — При том преимуществе, которое мы имеем.
— Нам нужно играть совместно, — заметил Вилли, человек под номером 73. — Мы закончим отличным образом. Вы не находите?
— А как же иначе, — ответил Крафт. — Вдвоем мы их согнем в бараний рог. И если здесь будет организован турнир, то мы на нем обязательно победим.
Крафт схватил карты, которые ему бросил Федерс. Он медленно разложил их по порядку и взглянул на своего партнера, примостившегося сзади. Он имел многообещающую червонную масть и к тому же две
