парень, а уже профессор, доктор наук.
Не понравился мне Нахманович. Вера смотрела на него, как семиклассница на киноартиста, подкладывала ему в тарелку этого осьминога — кальмара, чокалась с ним и все разговаривала о математической статистике и теории вероятностей. А он отвечал этак снисходительно, говорил, что методы, пригодные для решения систем с малым числом элементов, совершенно не годятся для исследования систем, состоящих из большого числа элементов, что лучше всего Вере воспользоваться методом профессора Положего, который разрабатывает специальную теорию функций дискретного аргумента.
Я заметил, как Нахманович повел взглядом по Вериным ногам.
— Как вы считаете? — спросил я у него. — Есть еще где-то во вселенной разумные существа? Такие люди, как мы?
Он удивился, пожал плечами и сказал, что за доктрину о множественности обитаемых миров в свое время сожгли Джордано Бруно, но он лично не верит в то, что в космосе имеются иные разумные цивилизации.
— Значит, вы не верите в бесконечность вселенной? — спросил я в упор.
Мне показалось, что Веру раздражают мои вопросы, что она их считает детскими, и что с ее точки зрения мне незачем лезть к такому знаменитому математику, как этот Нахманович, с глупыми вопросами. Она попыталась перевести разговор на другую тему, заговорила о том, что кальмары вкусом похожи на крабов, но крабы все-таки нежнее и лучше, однако я гнул свое.
— Так как вы насчет вселенной? И жизни?
— Нет ни одного доказательства, что жизнь имеется еще где-нибудь, кроме Земли, — решительно отрезал Нахманович. — С точки зрения теории вероятностей множественность обитаемых миров вообще чепуха. Частота планет, на которых имеется жизнь, в настоящее время равна единице. Единице равна и частота известных солнечных систем, которые имеют планеты с живой природой. По теории вероятностей, при таких данных нельзя вычислить вероятность существования другой планеты с органической жизнью.
Разделавшись со мной, он обратился к Вере:
— Консервированные крабы не идут ни в какое сравнение со свежими, только что сваренными. Я был в мае на симпозиуме в Токио, и вот там…
— Это неправильно, — грубо перебил я математика. — Не может быть такого вывода из теории вероятностей.
— Почему же? — заинтересовался Нахманович.
— Ну вот вы сейчас говорили про крабов. А перед тем про теорию вероятностей. Но если бы вы там, на своем симпозиуме в Японии, съели краба величиной с этот стол и больше бы вам за всю жизнь краб такой величины не попался, вы б все равно не думали, что он единственный. И если наука считает, что вселенная не имеет границ и число звезд бесконечно, то в бесконечной вселенной разумные существа, просто люди должны повторяться бесконечное число раз. Если мы положим в коробку тысячу черных шариков, добавим туда десяток белых шариков и начнем встряхивать эту коробку, то когда-нибудь в конце концов все десять белых шариков окажутся у нас наверху. Можно подсчитать, насколько вероятен такой вариант. А в бесконечной вселенной количество вариантов гоже становится бесконечным. Значит, в ней должно существовать бесчисленное количество миров, и в каждом из этих миров где-то сидит такой же человек, как вы, до последней пуговицы такой, и говорит те же слова, сначала про теорию вероятностей, а потом про крабов…
Вера весело рассмеялась. Она всегда смеется, когда я говорю что-нибудь такое. Она считает это остроумными шутками. Но математик задумался и сказал:
— Бесконечность — это синоним неопределенности. Математикам постоянно приходится избавляться от бесконечностей, К которым, в частности, приводит квантовая теория. Нас интересуют не бесплодные рассуждения о бесконечности, а вероятность… Космические расстояния ничто перед самой обыкновенной районной телефонной станцией на десять тысяч реле. Какое самое большое расстояние вам известно?
— Ну мегапарсеки…
— Самые отдаленные от нас галактики, расстояние до которых можно определить, находятся от нас примерно за десять в двадцать второй степени километров. Полное количество атомов в нашей вселенной равно десяти в семьдесят третьей степени. А число состояний, в которых могут находиться реле этой телефонной станции, будет десять в трехтысячной степени. И ни одно из этих состояний не повторится. Чувствуете разницу?
— Бесконечность имеет бесконечные цифры в бесконечных степенях, и ее трехтысячные степени не волнуют, — возразил я.
Вера нахмурилась, а Виктор был страшно доволен, что я такое завернул.
Ну, черт его знает, как там, во всей вселенной, а у нас, на Земле, я убежден, нельзя придумать такого безумного варианта, который бы не существовал в жизни.
Сегодня стало известно, что Виктора переводят в Москву. На работу в министерство. Им уже и квартиру выделили. Вдруг Виктор предложил и мне переехать в Москву. Первое время я поживу у них, а потом видно будет. В Москве я смогу работать и учиться.
Я знаю, что это он сам придумал. Это не Вера ему подсказала. Она бы не успела. Он сразу, как только пришел домой с этим известием, позвонил мне, чтоб я зашел, потому что есть важная новость.
Вера подхватила его предложение и горячо принялась меня уверять, что в этом есть прямой смысл; что в Москве у меня будут большие возможности для творческого роста. Просто с ума сошла. Что я, композитор или скульптор?
Я так растерялся, даже «спасибо» не сказал. Только этого не хватало.
Внутренне я радовался тому, что Вера уедет. Вот и решились все проблемы. Предложение Виктора поехать с ними было последней каплей. Я уже давно понимал, что с этим нужно кончать.
И все-таки, когда я сегодня повез Веру в последний раз на мотоцикле, а она сидела сзади, обхватив меня руками и прижимаясь ко мне, я чувствовал, как отрывается с болью что-то живое, какая-то моя часть.
За одну ночь Вера как-то осунулась, словно похудела, и каждый раз из глаз у нее начинали течь слезы, оставляя следы на обсыпанном пудрой носу. Она всегда сильно пудрила нос, «чтоб он не блестел», хотя я не понимаю, почему это плохо, если нос блестит.
— Ну ладно, — говорила Вера, — ты не хочешь у нас. Но ведь можно жить в общежитии. Или ты можешь снимать комнату. А если будет трудно с оплатой, так я это возьму на себя.
— Нет, Вера, — со всей решительностью, на какую был способен, ответил я. — Нет. Нужно, чтоб ты уехала. Или нужно, чтоб я уехал. Нужно.
— Я знаю. И все-таки расстаться с тобой… — Она снова заплакала. — Пообещай мне, что первый же свой отпуск ты проведешь в Москве.
Я пообещал, заранее твердо зная, что не выполню этого.
— Ты все-таки помни, Роман, — сказала Вера тихо и спокойно. — Сколько бы времени ни прошло, где бы ты ни был, знай, что я всегда думаю о тебе. И ты вспоминай меня хоть иногда.
Я ответил, что иначе и быть не может, что, как только мне где-нибудь предложат подгоревшее фондю Франш-Конте, я немедленно ее вспомню. Но про себя я подумал, что не забуду ее никогда. Слишком крепко это в меня вошло.
По мокрому асфальту кто-то щедро разбросал павлиньи перья машинного масла. Когда мотоцикл к ним приближался, перья эти, а иногда и целые хвосты, переливаясь всеми красками и словно убегая, как бы взмывали в воздух.
Последняя поездка с Верой. Больше ее у меня не будет. И я впервые в самом деле почувствовал, что все мы, все люди, находимся где-то на краю разбегающихся галактик.
Мы обошли «Яву-50» так, словно она стояла на месте. Я пойман завистливый взгляд мотоциклиста — здоровенного парня, одетого как гонщик и даже в мотоботах — ботинках с голенищами, зашнурованными до коленей. Лично я предпочитаю кеды. Не так эффектно, но зато легко и дешево. «Ява-50» под этим парнем казалась особенно крошечной. Смешная, хорошая машинка. Закрыта со всех сторон, как мотороллер. Двигатель с рабочим объемом всего в пятьдесят кубиков развивает мощность в три лошадиные силы.
