мысль о том, что я где-то лежу с разбитым черепом, не будет девать им покоя.
Ну что можно было на это сказать? Я ответил, что мне немного осталось, чтоб дотянуть до мастера спорта, что по статистике мастера спорта — мотоциклисты разбиваются так же редко, как академики лишаются своих ученых званий, что я буду ездить осторожно и, главное, что машина нам с Леной совершенно не нужна.
Анатолий Петрович расстроился, но вида не подал и сказал, что не считает это последним словом.
— Стремясь избавиться от реальной опасности, — заметил Анатолий Петрович, — люди часто объявляют ее просто несуществующей. Это относится не только к мотоциклу. Поэтому я позволю себе еще возвратиться к этой теме.
А о втором огорчении никто не говорит, никто и вида не подает, что это очень серьезно. Это отношение моей мамы, да и бати к Лене и ее родителям.
Свадьбы у нас никакой не было, но после того, как мы с Леной оформили все это дело в загсе, я попросил, чтоб мама и батя приехали с нами пообедать. За весь вечер мать рта не открыла и только поглядывала на все вокруг с таким откровенным неодобрением, что все почувствовали себя словно в чем-то виноватыми.
Ничего этого не заметил, по-моему, только Дмитрий Владимирович Загорский — седой дяденька с носом картошкой, профессор, специалист по западной литературе, который совершенно случайно попал на этот наш обед. Он зашел к Анатолию Петровичу по какому-то делу, услышав стук тарелок, рассеянно сказал, что охотно останется пообедать, так как не успел сегодня толком и позавтракать, и, разговаривая, обращался главным образом к бате, которого он, по-моему, принял за историка или археолога. Одет он был в замшевую куртку, которая больше подошла бы мотоциклисту, чем профессору, машинально, не замечая ни вкуса, ни крепости, пил все, что ему наливали, и сосредоточенно, закругленными фразами опытного лектора говорил, глядя на батю:
— По-моему, одна из наибольших трудностей популяризации отечественной литературы состоит в разрыве, который возник из-за того, что русский язык со временем очень переменился. Как пример можно взять творчество Александра Радищева. Несомненно, Радищев с его «Путешествием из Петербурга в Москву» — один из самых значительных писателей своего времени и, наверное, один из величайших, один из самых интересных русских писателей.
— За ваше здоровье, — сказал Анатолий Петрович. — Будем здоровы, — ответил Дмитрий Владимирович, отхлебнул водку из своей рюмки и, не закусывая, продолжал: — Нельзя сказать, что им сейчас не занимаются. «Путешествие из Петербурга в Москву» и оду «Вольность» учат в школе. Все юбилеи Радищева торжественно отмечаются статьями даже в областных и районных газетах. И все-таки он принадлежит к числу писателей, которых, по выражению Лессинга, больше почитают, чем читают, — идеи его никак не связывают с нашим временем, с нашими проблемами.
«Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала. Обратил взоры мои во внутренность мою — и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы». Слова эти в нашем сознании никак не связываются с ощущениями, какие свойственны нынешним людям.
— Как вы сказали о бедствиях? — переспросил батя.
— «…бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы», — повторил Дмитрий Владимирович. — А кто был современником Радищева в иностранной литературе? Ну начнем хотя бы с Гёте, который родился в тысяча семьсот сорок девятом году, как и Радищев. Правда, он прожил на тридцать лет больше, чем Радищев, он умер в тысяча восемьсот тридцать втором году. Гёте в переводах не кажется современным читателем чуждым или далеким. Пьесы Шиллера ставят до сих пор, и в лучших театрах они очень связываются с нынешней жизнью, с нынешними проблемами. То же самое можно сказать и о Лессинге, и о других писателях. В конце концов, если бы даже современник Радищева и Гёте — Клопшток, из которого взят этот знаменитый эпиграф к «Путешествию из Петербурга в Москву», был переведен нынче на русский язык, может быть, и он не показался нам таким смешным, как кажутся смешными и причудливыми эти слова: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»… Вольтер во Франции, Руссо, «Исповедь» которого и сегодня воспринимается как удивительный пример откровенности, беспредельного желания человека разобраться в самом себе, сделать то, к чему призывал Радищев словами «Обратил взоры мои во внутренность мою», Дидро и остальные энциклопедисты — ведь это все современники Радищева… А в Англии — Смоллет, Шеридан, Берне, Вальтер Скотт — родился Вальтер Скотт в тысяча семьсот семьдесят первом году, а умер в тысяча восемьсот тридцать первом, но жили они в одно время, — а Вальтера Скотта и сейчас читают, и издают, и покупают не потому, что его учат в школе.
Дмитрий Владимирович машинально посолил котлету, отделил вилкой кусок, пожевал, снова посолил оставшееся на тарелке и продолжал:
— Вероятно, дело состоит в том, что при переводах с иностранных языков этих писателей современные переводчики пользуются языком сегодняшним и таким образом делают эти произведения близкими современному читателю. И может быть, если бы кто-нибудь взял на себя труд просто перевести на современный язык радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву», оно бы воспринималось читателями, особенно молодыми, совсем иначе. Ведь мы переводим на русский язык «Слово о полку Игореве». Правда, при этом мы рядом даем, как правило, и текст оригинала. Может быть, такое издание нужно осуществить и в отношении Радищева?.. — обратился Дмитрий Владимирович к бате.
— Насчет того, чтоб заглянуть в самого себя, это правильно, — сказал батя. — И что не прямо смотрит молодежь…
Батя стал длинно рассуждать о том, что молодежи нужно побольше серьезности и, как вдруг учено выразился батя, «фанатичной преданности делу».
— Преданности — да, — блеснул очками Анатолий Петрович. — Но не фанатичной. Был такой философ Юнг, который писал, и, по-моему, справедливо, что фанатизм это сверхкомпенсированное сомнение.
— Что значит «сверхкомпенсированное»? — спросила Лена.
— Люди всегда сомневаются, — ответил Анатолий Петрович. — Это одно из приспособлений, которое помогло человечеству в его развитии. Но люди борются со своими сомнениями. И это тоже хорошо. Даже прекрасно. Иначе этот мир застыл бы. Поэтому людям часто приходится друг друга и самих себя убеждать и переубеждать. Но иногда сомнения бывают такого рода, что подтачивают человека, как червь. И бывает так, что человек не выносит на свет своих сомнений, а прячет поглубже от себя и от других. Он просто не хочет их знать. Он их не просто компенсирует своим поведением, он их сверхкомпенсирует. Он и становится фанатиком.
— Я не знаю, кто и что компенсирует, — возразил батя, — но, когда много сомнений, мало дела. А нам от молодежи нужны дела, а не сомнения.
— И дела, и сомнения, — мягко сказал Анатолий Петрович. — Мы должны научить их больше думать, шире смотреть на мир. Мы все-таки очень виноваты перед этим поколением. Слишком часто мы ошибались, поступали не так, как велела нам совесть, выращивали в самих себе фанатиков.
Мама еще больше поджала губы.
— Не знаю, как вы, — глядя на стол, сказал батя, — а я так не чувствую своей вины. Думаю, что и Ромка не считает меня виноватым. Я думаю, что мы победили в войне и передали им хорошее, мирное время. И передали им его для работы, а не для сомнений.
В общем, не понравились они друг другу. Батя спросил у Лены, чему она учится в консерватории, и начал объяснять, почему он любит оперу «Кармен» и в этой опере арию тореадора и почему современные оперы ему меньше нравятся, хотя, по-моему, слушал батя современные оперы только по телевизору и всегда выключал его на середине. У него совершенно нет музыкального слуха. А мама, которая любит музыку и понимает ее, которая, когда остается одна, крутит на радиоле пластинки с Чайковским, даже когда Лена заиграла на рояле, сидела все с тем же каменным выражением лица.
К себе они родителей Лены не приглашали и больше с ними не виделись. А в остальном у нас все тихо и мирно. Особенно умиляются мои новые родственники, когда я выхожу погулять с Маринкой. Платьев разных, пальтишек, ботинок, ботиков, туфелек у нее столько, что, по-моему, хватило бы на средний детский
