Дядя сказал Наташке: 'Молодец, так и нужно!' — и попытался погладить ее по голове, но Наташка отклонилась, и мы втроем пошли по садику.
Некоторое время мы шли молча, а затем дядя приостановился и сказал:
— Ну что ж, давайте знакомиться. Меня зовут Павел Романович. А фамилия моя Корнилов. Я писатель.
— Писатель? — сказала я. — А Алексеева вы знаете?
— Алексеева? Нет, не припоминаю. А кто он такой?
— Николай Иванович Алексеев. Он фельетоны пишет в газету и статьи.
— Нет, не знаю. Не читал, — сказал, как отрезал, дяденька. Я подумала, что он, наверное, плохой писатель, если не знает статей моего папы, которые все читали и которые всем нравятся, и мне даже расхотелось с ним разговаривать, но я все-таки спросила, где он живет, а он ответил, что в Москве. Тогда я спросила, бывал ли он прежде в Киеве, а он ответил, что был только до войны, и тогда я стала рассказывать, что с тех пор Киев очень переменился, что во время войны в Киеве было разрушено очень много процентов жилой площади, что город построен заново и что сейчас это город-сад.
Павел Романович слушал все эти вежливые разговоры с грустным и внимательным лицом, а потом спросил:
— А какого писателя ты больше всего любишь?
— Шевченко, — ответила я сразу.
— Тараса Шевченко? — удивился писатель. — Больше Пушкина, больше Лермонтова?
— Да, — сказала я. — Больше. Хотя, конечно, и Пушкина, и Лермонтова я тоже очень люблю.
— А почему, — спросил писатель, — ты любишь Шевченко больше всех?
Мне было очень трудно рассказать об этом. Вообще я не знаю, можно ли объяснить это, но все-таки я сказала:
— Потому что Шевченко самый храбрый поэт. Он ничего не боялся. Он всегда писал то, что думал. Я знаю много стихов из 'Кобзаря' наизусть.
— А сама ты не писала стихов про Тараса Шевченко?
Я ответила, что писала, затем немного поломалась, совсем немного, и прочла стихотворение о Шевченко, которое я написала этим летом:
Павел Романович сказал, что это очень хорошие стихи, хотя технически они еще несовершенны, что во всем стихотворении строчки рифмуются, а в последней строфе 'рождала' и 'помнить' без рифмы, и попросил, чтобы я прочла еще какие-нибудь стихи.
То ли потому, что до сих пор никто не относился серьезно к моим стихам, то ли потому, что Павел Романович был писателем, а я еще никогда в жизни с писателем не разговаривала, я читала одно стихотворение за другим, а он больше не делал никаких замечаний и только кивал головой и говорил: 'Еще'. Так я читала стихи очень долго, пока Наташка не сказала, что она уже хочет домой, и я тоже сказала, что мне надо домой, потому что я не сделала уроков.
Павел Романович спросил, кем я собираюсь быть, когда вырасту, и я ответила, что химиком.
Павел Романович сказал, что это очень хорошо, но что у меня будет еще время передумать, и спросил, не могу ли я дать ему на несколько дней тетрадку со своими стихами.
И тут я сделала большую бестактность. Вместо того чтобы пригласить писателя к себе домой, я сказала, что сейчас вынесу свою тетрадку.
Он это понял, но не подал виду и сказал:
— Мне за твои хорошие стихи и за твою хорошую сказку хочется сделать тебе подарок. Вот — возьми.
И он вынул из кармана и дал мне прекрасную самопишущую ручку зеленого цвета с прожилками я с золотым колпачком.
— Только прежде я запишу тебе свой адрес и свою фамилию, чтобы ты ее лучше запомнила и могла мне ответить на письмо, которое я тебе напишу.
Он вынул блокнот, взял у меня ручку, написал на листке свой адрес, телефон, фамилию, имя и отчество, а затем вернул мне этот листок и ручку и сказал, что подождет, пока я вынесу тетрадку.
Ручка мне так понравилась, что я даже забыла поблагодарить писателя за подарок и сделала это только тогда, когда уже вернулась с тетрадкой.
Писатель спросил, нет ли у меня второго экземпляра, и сказал, что стихи обязательно нужно записывать в двух экземплярах, что тетрадку мою он мне скоро вернет, и я с ним еще долго разговаривала о поэзии. И мне не хотелось уходить, но он сказал, что мы еще встретимся, что мне пора за уроки. И когда я пришла домой, мама у меня спросила, почему я такая красная и возбужденная, а я сказала, что так, ничего, и села за физику.
Вечером, когда папа вернулся из редакции, я сказала ему, что познакомилась у нас в садике с каким- то человеком, по фамилии Корнилов и по имени Павел Романович, который называет себя писателем и подарил мне авторучку, но который не знает папу.
— Откуда же ему меня знать? — смущенно сказал папа. — Это очень большой писатель.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Можно повеситься — Коля опять получил двойку! По химии. Он забацаный. Это у нас в школе говорят: забацаный. Витя когда-то объяснил мне происхождение этого слова. Это когда в боксе кого-нибудь сильно стукнут, особенно в голову, и он наполовину теряет сознание и идет не в том направлении, куда ему нужно, то о нем спортсмены говорят: забацаный.
Мы вместе учили химию. Дома он все знал, но как только вышел к доске, он стал путаться и говорить такую чепуху, что весь класс смеялся, и даже Евгения Лаврентьевна улыбалась, а Сережа, чтоб было еще посмешней, нарочно неправильно подсказал вместо окиси ртути — окись магния, и у Коли не получался вес в кислородных единицах, а выходила какая-то бессмыслица. За такие подсказки надо бить морду.
Я в этот день, как назло, получила три пятерки: по химии, по английскому и по истории. И когда Коля подошел ко мне после уроков, я почувствовала себя перед ним как будто виноватой: ведь учили мы вместе, и знал он не хуже меня, и все-таки у него ничего не получалось.
— Останься в классе, — сказал Коля. — Поговорить нужно.
Я вышла со всеми, но уже внизу, в вестибюле, сказала ребятам, что не пойду с ними, потому что мне... тут я пробормотала: 'Нужно еще по одному делу' — и вернулась в класс.
Мы сели рядом за нашу парту, на которой я теперь сидела одна.
— Больше я не пойду в школу, — сказал Коля. — Пошли они все к черту!.. Ни к чему мне эта ваша школа, и эта ваша химия, и эта ваша история, и эта ваша литература... И вообще я во всем разочаровался.
