сравнении с нами, что мы их рассматриваем в микроскоп, но, может быть, где-то во Вселенной существуют такие громадные существа, что они со своих галактик рассматривают нас в свои микроскопы.
В общем, я много раз замечала и на себе и на других, что, когда у человека плохое настроение, то все ему кажется не так, и когда ему предлагают мороженое, то он говорит, что не хочет мороженого, потому что он простужен, а когда ему предлагают конфеты, он говорит, что не хочет конфет, потому, что у него болят зубы, а когда его зовут в кино, он говорит, что не хочет в кино, потому что смотрел этот фильм уже два раза.
После уроков мы с Колей обошли несколько киосков, пока купили газету с папиным фельетоном. Ее уже везде раскупили. Мы взяли газету, отошли в сторонку за киоск и стали читать этот фельетон про себя, но вместе. Коля читает медленнее меня, и когда он засмеялся, я не могла понять, что его рассмешило.
Фельетон этот назывался 'Опровержение министра'. В нем писалось:
Я больше не пишу фельетонов. И искренне восхищаюсь гражданским мужеством и готовностью к самопожертвованию литераторов, отдавших свои перья этому, увы, нелегкому жанру.
Мои ученые друзья недавно подсчитали, что в среднем продолжительность жизни фельетонистов на восемь лет меньше, чем у очеркистов, выступающих под рубрикой 'О людях хороших', и на одиннадцать с половиной лет меньше, чем у поэтов, публикующих свои стихи исключительно в дни праздников. Фельетонисты рано седеют, их чаще оставляют жены, и язва желудка, а также гипертония и диабет являются их профессиональными заболеваниями. В некоторых редакциях фельетонистам уже начали выдавать молоко 'за вредность производства', и я считаю это мероприятие своевременным и заслуживающим самого широкого распространения.
В чем же дело? А дело, оказывается, в опровержениях, В тех самых опровержениях, классическая формула которых была изложена более трех тысяч лет тому назад в одном восточном сказании: во-первых, я но брал этого горшка, во-вторых, когда ты мне его давал, он был с трещиной, а в-третьих, когда я тебе его возвращал, он был целым.
В каждой редакции по каждому фельетону заводится 'дело'. Некоторые из этих дел по количеству заключенных в них листов и содержанию соперничают с полным собранием сочинений Александра Дюма- отца, а по стилю и настроению — с перепиской между князем Курбским и Иваном Грозным.
Фельетонист в своем сочинении говорит о чем-то: 'черное'. А опровергатель говорит: 'белое'. Этим обычно и начинается 'дело'. Далее фельетонист на основании неопровержимых документов за номерами такими-то от чисел таких-то доказывает: 'несомненно, черное'. А опровергатель создает комиссию, призывает в свидетели соседей и присылает в редакцию акт с решительным утверждением: 'белое, но с отдельными, редко расположенными черными точками'. На этот раз приходится попотеть фельетонисту. Он посещает членов комиссии, которые, оказывается, не только не подписываются на газету и не читали фельетона, но и вообще в это время были в далеком арктическом плавании. И снова пишет: 'черное'.
Но не дремлет и опровергатель. Заручившись справками из домоуправления, а также с места службы своего очень авторитетного родственника, он утверждает: 'серое, и лишь местами черный фон'.
Фельетонист посещает и домоуправление, и место работы авторитетного родственника, и снова пишет письма, а копии вкладывает в 'дело'. И тут ему уже не до новых фельетонов, и настроение у него скверное, и он отказывается пойти с женой на новую кинокомедию, теряет ключи от квартиры и непочтительно отзывается о своем редакторе именно в ту минуту, когда редактору почему-то вздумалось покинуть кабинет и оказаться за спиной раздражительного фельетониста.
Если кто-либо из читателей слышал о фельетоне, в ответ на который не были присланы опровержения, пусть сообщит об этом: этот факт заслуживает того, чтобы о нем упомянули в Большой Советской Энциклопедии.
— Конечно, — жаловался недавно один мой знакомый фельетонист. — на эти опровержения можно бы и не обращать такого внимания, как мы это делаем, не отдавать всех своих сил опровержению опровергателей. Но тогда теряется весь смысл нашей работы: вместо того чтобы устранить недостатки, о которых мы пишем, наказать виновников, от нас отделываются 'опровержениями'.
— Еще как отделываются, — вздохнул, в свою очередь, и я.
Некоторое время тому назад был опубликован мой фельетон 'Маленькое счастье'. В нем говорилось о начальнике главка В. Л. Костенко, в наклонностях которого было что-то недоброе, что-то постыдное, что-то чуждое нашему времени, говорилось о том, как этот человек стремился спрятать эти свои качества от общественности, зажимая и преследуя малейшее слово критики. Любого человека, который придерживался другого мнения, о чем бы ни шла речь — даже о прочитанной книге, даже о просмотренном фильме, В. Л. Костенко стремился уничтожить всеми доступными ему средствами.
В ответ на фельетон из министерства в редакцию поступило письмо, подписанное самим министром М. Н. Усовым. 'В результате проведенной министерством проверки, — говорилось в этом письме, — установлено, что приписок к плану, на наличие которых указывалось в фельетоне Николая Алексеева, фактически не было'.
Я не закален в фельетонном ремесле и, получив это письмо, сознаюсь, просто растерялся. Черт побери! Ведь я собственными глазами — собственными! — видел документы, которые показывали, что к плану были сделаны приписки. И начальник главка В. Л. Костенко не отрицал втого.
Обидели и удивили меня и те строки письма, где говорилось: 'Почему т. Алексеев, поднимая такой важный, принципиальный вопрос, как критика руководства учреждения, так беспринципно выбрал объект для примера?' По-видимому, по мнению министра М. И. Усова, пожилая женщина, которую незаконно судили, которую преследовали только за то, что она покритиковала на собрании начальника главка, недостаточно 'принципиальный' объект для примера.
Мне пришлось затратить немало труда, чтобы доказать, что я не лжец, что у министра не было оснований для опровержения фельетона.
Но вот минуло немного времени, и начальника главка В. Л. Костенко пришлось уволить с работы. В приказе министерства приводились те же самые факты, которые так легко отрицались в опровержении: В. Л. Костенко сняли за приписки, за обман государства, за зажим критики и грубость с подчиненными. Больше того, открылись такие обстоятельства, которых я даже не подозревал: акт финансовой ревизии показал, что В. Л. Костенко был просто нечист на руку.
После этого шли выписки из документов, и мой папа критиковал министра за то, что министр защищал 'честь мундира'. А заканчивался этот фельетон теми же словами, какими он начинался:
Я больше не пишу фельетонов. И искренне восхищаюсь гражданским мужеством и готовностью к самопожертвованию литераторов, отдавших свои перья этому, увы, нелегкому жанру.
— Вот дает! — совсем как егерь дядя Тима сказал Коля, когда дочитал фельетон. — Здорово!
Я помолчала и предложила:
— Пойдем к нам... Пообедаем вместе.
— Я вообще-то не голодный, — ответил Коля. — А твои родители уже дома?
— Нет, — сказала я. — Мы пообедаем вдвоем.
Коля повеселел и ускорил шаги. Я еще прежде замечала, что он стесняется моей мамы. Да и папы тоже.
Дома я сказала Коле, чтобы он помыл руки, и неожиданно для самой себя вдруг решила:
— Сейчас приготовим бульон с яйцом. Будешь есть?
— Давай, — ответил Коля. — Мне все равно.
— А на второе — макароны с мясом. Это называется 'по-флотски'. Нужно их только разогреть на сковородке.
Бульон с яйцом мне но удался — почему-то свернулся белок, и в бульоне плавали хлопья. Но Коле это блюдо очень понравилось, и когда я предложила ему добавки, он сказал: 'Давай'.
За обедом он снова вспомнил о фельетоне и заметил:
— Нужно было купить две газеты. Чтоб матя почитала.
— Можешь взять, — ответила я. — Папа принесет еще газет. Он всегда приносит, если там напечатана его статья.
— Спасибо, — сказал Коля, когда мы доели все макароны. — Я пойду. Я еще домой должен зайти, отнести авоськи... А потом мы с Витей задумали одну штуку...
Он встал из-за стола и тихо, чуть-чуть подергал меня за косичку. Мне очень хотелось растрепать ему
