Ему было все равно. И он не знал, едят ли ветчину с сыром. И все-таки он сказал:
— Положи и сыр. На ветчину. Сверху.
Цветы лежали на столе. Сережа взял вазу, отнес ее к поленнице. Она высилась справа от охотничьего домика. Сережа поставил вазу на поленья. Наташа шла за ним с бутербродом в руке. Сережа взял у нее бутерброд, запустил в него зубы и откусил кусок, которого первокласснику вполне хватило бы на завтрак. Он решил, что это совсем неплохое блюдо — хлеб с маслом, ветчина и сыр. Во всяком случае, питательное.
— Подарок я тебе купил, — сказал он, прожевывая бутерброд.— На память. Часы. На шею надеваются. Подержи...
Сережа отдал Наташе бутерброд, вынул из кармана пластмассовую коробочку с прозрачной крышкой, достал из нее часы и дал их Наташе. Коробочку он снова спрятал. Наташа приложила часы к уху. Она улыбалась. Растерянно. Смущенно. Признательно.
— Спасибо. Только... я не могу... Они золотые.
— Ну... они не совсем золотые.— Сережа снова принялся за бутерброд.— Но хорошие часы. Дни показывают.
— Где ты взял деньги?
Всегда существуют вопросы, которых лучше бы не касаться. Но тот, кто их задает, как раз этого-то и не знает.
— На завтраках сэкономил. Трудовая копейка рубль бережет.
— Я серьезно.
— Заработал,— небрежно ответил Сережа и пояснил: — Я ведь ездил...
Наташа надела цепочку с часами на шею, и они поместились точно в ложбинке на груди. Сережа подумал, что на черном свитерке это выглядит очень здорово. Она поискала глазами и тут же нашла на столе полированный алюминиевый поднос, взяла его и стала рассматривать себя, как в зеркале.
— Ух, как красиво! — сказала она. — Спасибо, Сереженька.
«Сереженька!» — отметил про себя Сережа.
— На здоровье, — буркнул он.— Давай сверим время. Сколько на твоих?
Она взяла часы, посмотрела на циферблат. — Десять часов четырнадцать минут.
— И на моих десять четырнадцать.
Наташа подвигала подносом, нашла солнце и пустила Сереже в глаза зайчика. Он отвернулся.
— Знаешь... Я всю ночь думала... Если б я не уезжала, ты бы сказал мне?..
Сережа насторожился:
— Что?
— Ну, что ты... То, что ты мне сказал на переменке. Сережа подумал совсем о другом. И говорить сейчас
с ней он собирался совсем о другом.
— Я давно хотел,— сказал он не сразу,— Я тебе даже письмо написал.
— А где оно?
— Порвал.
— Жалко,— огорчилась Наташа.— Что ты там написал?
— Не помню.
— Неправда,— не согласилась Наташа.
Он хорошо помнил все, что там было написано. И не порвал он этого письма. Он спрятал его дома, на полке, за книгами. У Сережи там был тайник. Совсем такой, как в детективных романах. Сережа сам его выдолбил стамеской в доске-дюймовке и подогнал фанерку так плотно, что было совсем незаметно. Но с точки зрения Сережи, то, что было в этом письме, годилось читать, а не слушать.
— Ну,— сказал он ворчливо,— написал, что, когда ты есть на свете, мне все интересно. Интересно просыпаться, бежать в школу, делать уроки, возить картошку... Интересно смотреть на небо. Не для того, чтоб узнать, будет дождь или нет, а вообще... Написал... даже когда тебя нет рядом, я все равно разговариваю с тобой. В общем...— Он сказал то, что было важнее, чем «ты мне нравишься», «я хочу с тобой дружить», «я люблю тебя»... То, что он сам понял только теперь. То, чего не было в этом письме.— В общем... Что не могу без тебя.
— И я не могу, Сережа,— просто сказала Наташа, подошла к нему поближе, приподнялась на носки и поцеловала его в щеку, как раз в то место, где за щекой у него торчал кусок бутерброда.— Спасибо. Это не за часы. За то, что ты такой...
Она замолчала, но Сереже очень хотелось узнать, какой он. И Сережа спросил:
— Какой — такой?
Наташа улыбнулась счастливо и виновато.
— Для меня весь мир стал другим, — сказала она.— Зеленым-зеленым... Так у нас все плохо... И мне стыдно, что мне так весело... В последние дни Виктор Матвеевич почти не спал. Разговаривал мало. И вдруг спросил о тебе. Мы с ним долго говорили...
Виктор Матвеевич! С узким, словно сплющенным с боков лицом. С очками, в которых были увеличительные стекла, и от этого глаза его казались огромными и внимательными. С впалой грудью и особым, негромким, мелодичным, проникающим в самую душу голосом. Жизнь без него Сереже было так же трудно себе представить, как жизнь без Наташи. И все-таки его не стало. Только голос его, казалось Сереже, звучал до сих пор. Где-то внутри. В нем. В Сереже.
— И ему все сказала. Он спросил: «А ты знаешь за что?» Я не сумела ответить. А теперь знаю... За то, что ты такой добрый. Такой умный. Такой смелый!..
Это было чересчур!
— Наташка,— сказал Сережа потерянно.— Я... Ты всегда будешь обо мне так думать?.. А если со мной что-нибудь случится? Если я под суд попаду? Или даже в тюрьму?
— Я запеку в пирог напильник,— весело и решительно ответила Наташа.— И принесу тебе передачу. Пирог ты съешь, а напильником перепилишь решетку. Спустишься по веревочной лестнице из простыни. Внизу тебя будет ждать карета. Я — на козлах, в черной маске...
— Я не шучу, Наташа.
— Что за чепуха! — Наташа присмотрелась к Сереже и внезапно спросила буднично: — Что ты уже натворил?
— Во-первых, с машиной у меня,— нерешительно ответил Сережа. — Я тебе говорил. Но не это главное... Знаешь...— Он долго искал сравнения, как всегда поступают люди, если не могут или не хотят чего-либо сказать прямо.— Это как когда на камне написано: «Влево пойдешь... Вправо пойдешь...» Такое закрутилось! И получается: скажу правду — будет очень плохо. Не мне. Другим. Не скажу... и в самом деле могу... в тюрьму...
Сережа замолчал.
— Что случилось?
Сережа снова принялся за бутерброд, хоть есть ему уже не хотелось.
— Ну не тяни же ты... Я имею право знать!
— Имеешь, — согласился Сережа. — Но лучше бы тебе не знать... Понимаешь... Привожу я сегодня картошку к Щербатихе, а там, в магазине, милиция. Они без формы, но я-то знаю. Там Ефременко был. Он говорит: «Давай на картошку бумаги и разгружай». Сгрузили картошку, всю перевешали и дали мне акт подписать...
Сережа вспомнил поджатые губы Ефременко и покрасневшее у скул лицо и как Ефременко брезгливо и жалостливо предложил: «Да ты прочти сначала, а потом уже подписывай», и почувствовал, как у него снова вспотели ладони, как в ту минуту, когда он взял шариковую ручку и она сразу стала мокрой.
— Ну и что? — спросила Наташа.
— А то...— зло ответил Сережа, так, словно это она была виновата.— Картошки три тонны, а в накладной — две. Раньше я эти накладные и не смотрел. А вчера завалилась за сиденье накладная, я развернул ее, а там — две тонны!.. Я — к деду. Такое он мне сказал!..
Сережа замолчал, сцепил зубы. По щекам у него прошли желваки.
— Сережа! — попросила Наташа. Голосок ее звучал звонко, по-детски.— Я ничего не понимаю:
