освещали мокрый булыжник и витрины магазинов. Безумная гонка продолжалась, пока Генри не оказался на северо-западе всего в переулке от безопасного дома.
Скрючившись за изгородью, он затаился на пять минут, ежесекундно ожидая увидеть огни мигалок и услышать вой сирен. Все было тихо. Он быстро перешел дорогу и стал подниматься по ступенькам, когда его выхватила из темноты пара мощных фар, затем еще одна и еще. Открылись и захлопнулись дверцы машин. По мостовой загрохотали башмаки.
— Schnell! Schnell!
— Halt![91]
Генри взбежал по ступенькам, трясущимися руками повернул ключ в замке, толкнул дверь, влетел внутрь и заперся. На лестнице раздался топот множества ног. Дверь содрогнулась от удара, потом еще от одного. Деревянный косяк треснул. Генри мгновенно пересек комнату, опустился на колени и с усилием отогнул плинтус. За спиной вдребезги разбилось стекло. Генри быстро оглянулся: в образовавшуюся дыру просовывалась чья-то рука и нащупывала дверную ручку. Он вынул из тайника пакет и бросился к печке, в которой одиноко тлел уголек. Генри с силой дунул, и в печи вспыхнул огонь. Он попытался засунуть внутрь пакет. Слишком большой. Пришлось сложить его и повторить попытку.
В это время дверь с треском распахнулась.
— Halt!
Он обернулся как раз вовремя, чтобы заметить, как мелькнул приклад винтовки.
А потом его поглотила тьма.
С завязанными глазами и скованными за спиной руками Генри доставили — как он предположил — либо в штаб-квартиру Штази на Норманнен-штрассе, либо в тюрьму «Хоэншенхаузен». Никто с ним не общался, не задавал никаких вопросов. Через неплотно сидящую на глазах повязку он видел ноги входящих в камеру и выходящих из нее. Потом ощутил укол, и сразу же тело стало будто невесомым. Звуки, запахи, чувства — все слилось воедино. Он слышал русскую речь, чувствовал сильный запах курева, потом чьи-то руки начали его раздевать.
Время для Генри перестало существовать. Он постоянно балансировал на грани провала в беспамятство. Воспоминания о том периоде были довольно скудными: укол иглы… жжение в венах от введенного наркотика… ритмичный стук стальных колес по рельсам… паровозные гудки… резкий запах сжигаемого угля. Небольшой незамутненной частью сознания Генри понимал, в чьи лапы угодил и куда его везут.
На утро третьего, или четвертого, или пятого дня пути поезд остановился, громко скрипя колесами.
Генри рывком подняли и стащили вниз по ступеням. Под ногами громко хрустел снег, а сквозь повязку проникал яркий солнечный свет. Затем его недолго везли в автомобиле, после чего грубо выволокли наружу, и ему пришлось спуститься по бесконечным ступенькам, а потом пройти по длинному коридору. Наконец Генри сильно пихнули в спину, он споткнулся и врезался в стену. Сзади громко захлопнулась дверь.
Он привалился спиной к стене и медленно съехал на пол.
Лубянка.
Три дня он провел в полной темноте. На четвертый за ним явились двое охранников. Генри снова надели повязку на глаза и повели по коридору, на несколько лестничных маршей вниз, потом по другому коридору, все дальше и дальше в ужасное чрево тюрьмы.
Его втолкнули в комнату, усадили на стул, привинченный болтами к полу, и приковали наручниками. Повязку наконец сняли. Маленькое квадратное помещение без окон освещалось единственной голой лампочкой, свисающей с потолка. Перед Генри стоял и в упор смотрел на него человек в форме полковника Министерства госбезопасности, как определил по погонам Генри.
«Второе управление, — догадался он. — Скверно».
— Доброе утро, мистер Колдер, — поприветствовал его полковник по-английски с легким акцентом.
Генри не удивился тому, что здесь его знают, все же он участвовал в нескольких десятках операций в Берлине, как непосредственно, так и издалека в качестве руководителя, и доставил немало головной боли и Штази, и МГБ.
— Я давно мечтал с вами встретиться, — добавил полковник.
— И теперь, когда встреча состоялась, надеюсь, вы отпустите меня?
Полковник довольно захихикал.
— Боюсь, что нет. Давайте побеседуем, не возражаете?
В последующие два дня полковник допрашивал его по двадцать часов в сутки — на рассвете, в течение дня, посреди ночи. То двенадцать часов без передышки, то всего лишь час. Все вопросы сводились к одному-единственному: зачем он прибыл в Восточный Берлин?
Но Генри хранил молчание.
На третий день его начали избивать. Его подвесили за запястья, а лысый здоровяк обрабатывал его дубинкой, прерываясь лишь затем, чтобы перевести дыхание или дать полковнику возможность задать очередной вопрос.
Генри продолжал молчать.
В начале второй недели пребывания на Лубянке его снова привели в комнату для допросов, раздели донага и приковали наручниками к стулу. Полковник курил в углу и наблюдал за заключенным. На пороге возник лысый громила; в руках он держал нечто напоминающее скворечник.
«Нет, не скворечник, — подумал Генри. — Держись, приятель. Тебе прекрасно известно, что это такое».
Полевой телефон с рукояткой.
Лысый прикрепил провода сначала к телефону, затем при помощи зажимов-крокодильчиков — к яичкам Генри. Сделав дело, он кивнул полковнику. Тот медленно подошел и навис над заключенным.
— Даю вам последний шанс.
Однако Генри только отрицательно покачал головой.
Лысый начал крутить рукоятку.
Продержался Генри еще неделю, а потом раскололся. Признания лились потоком — начиная с прилета в Темпельхоф, встреч с Беликовым, Кондратом и Премининым и заканчивая захватом на квартире. Сменивший гнев на милость полковник раз за разом заставлял Генри повторять историю и все пытался отыскать в ней несоответствия и противоречия. Наконец на пятый день полковник прекратил задавать вопросы и отпустил стенографистку.
— Не падайте духом, дружище. Вы сделали все, что смогли.
И в первый раз за сорок дней Генри Колдер улыбнулся.
И вот, стоя на пороге помещения, где приводили в исполнение смертные приговоры, он почувствовал, как помимо воли на уста его снова наползает улыбка. Генри смахнул улыбку с лица и шагнул в комнату. Она очень напоминала ту, в которой его допрашивали, за исключением двух деталей: стены были завешаны плотной тканью, заляпанной пятнами, и на полу лежал мешок для трупов.
— Доброе утро, — приветствовал его полковник.
— Вроде звучит обнадеживающе.
— Да уж. Но иначе не скажешь. Жаль, что дошло до этого. Однако у меня приказ, увы.
— Как и у всех нас.
— Мы ведь с вами профессионалы. Вы делали свою работу, я — свою. А для начальства мы заклятые враги.
— Что они понимают…
— Все пройдет быстро, обещаю.
