не испытал и тени должной радости, когда состояние Равиля все же сдвинулось с мертвой точки.
В ту ночь дежурил Айсен. Услышав слабый шорох, похожий на шевеление, молодой человек вскинул голову от свитка, на котором писал:
- Равиль… - мягко окликнул он.
Серые, почти совсем бесцветные глаза смотрели прямо на него, и Айсен поднялся со скамьи:
- Равиль?! Пить хочешь? - когда никакого отклика как всегда не последовало, молодой человек лишь привычно проверил ладонью лоб больного, и умело сменил компресс на новый с резким запахом последнего Фейрановского «озарения».
Айсен терпеливо смочил потрескавшиеся губы юноши некрепким настоем с укрепляющими травами, потянулся проверить постель и… внезапно замер, увидев, как следивший за ним глазами Равиль отвернулся с обреченным вздохом, и сжал пальцами одеяло, укрывавшее его до груди.
Айсен замер - неужели?!
Каким бы законченным садистом не был покойный Магнус Фонтейн, и как бы зверски он в свое время не издевался над юным Айсеном, в том числе сильно разбив ему лицо, - осматривая очнувшегося Равиля, Фейран со смесью цинизма и искренности от души поблагодарил Бога, что по крайней мере храмовник не бил его со всей дури головой о пол или стены! Что ж, хотя бы этим он заслужил свою быструю смерть, и мэтр Ги профессионал высшего уровня в своем ремесле… А вот Равилю повезло куда меньше.
Юноша пришел в себя, и еще одна песчинка в часах упала в сторону жизни. Он все время спал, что в принципе не удивляло: и потеря крови, и болезнь, решившая сполна отыграться за все время, что ее игнорировали - в общем, все и сразу. Понятно, что сильная слабость должна была пройти не скоро, выздоровление не обещало быть ни быстрым, ни легким. Радовал уже хотя бы тот факт, что юноша вышел из глубокого забытья, реагировал, когда к нему обращались, открывая глаза, шевелился, двигал руками, что порадовало в особенности, указывая, что глубокие порезы не повредили непоправимо. Равиль даже попытался что-то сказать, но помня, чем закончилась предыдущая попытка, врач пока запретил ему напрягаться… Вроде бы, поводов для счастья было достаточно. Еврейка не просто ожила, забыв про собственную усталость, а как будто даже помолодела, скинув с себя несколько лет.
Не радовался только Фейран, чувствовавший себя примерно как полководец, выигравший решающее сражение, но неприятель почему-то не только не торопился сдаться, но и донесения о его действиях приходили какие-то странные.
Во- первых, лихорадка судя по всему доконала сердце юноши, без того измученное потрясениями, нервным и физическим истощением, и навсегда оставила ему после себя как минимум сердечную недостаточность. Про некоторые другие признаки пока не хотелось даже думать, как будто если он не назовет их, то эти последствия последнего избиения обойдут несчастного мальчишку стороной, хотя ничего невероятного в таком развитии событий не было, и что с этим делать многомудрый лекарь не знал… Но настоящее беспокойство вызывало другое.
Сразу после полученных ударов, Равиль еще соображал достаточно, чтобы успеть вскрыть себе вены. Позавчерашней ночью он тоже явно узнал Айсена, одновременно скорее всего проникаясь пониманием, что умереть ему не дали и теперь уже не дадут. Но утром растерянно и тревожно нахмурился, словно вовсе не понимая, что за человек перед ним. Дальше: при осмотре присутствие Хедвы оставило парня абсолютно равнодушным - и в плане того, что тетка приехала и ухаживает за ним, и в плане того, что она видит и дотрагивается до его обнаженного, исхудавшего до состояния скелета тела. Зато самые невинные прикосновения лекаря заставляли юношу вздрагивать и сжиматься, пока обернувшаяся пыткой процедура не закончилась очередным приступом.
Кое- как его удалось свести на нет, но проснувшись и увидев рядом с собой тихо плачущую женщину, Равиль разволновался так, что успокаивать его пришлось уже всем, удерживая рвущееся тело в шесть рук, чтобы юноша не повредил себе и заливая снадобьями. К счастью, скудных сил хватило не намного, но то, что последовало потом было еще страшнее: Равиль отвернулся от них и молча, без единого всхлипа заплакал.
Все трое избегали смотреть друг другу в глаза. Никто не решался первым озвучить жуткую истину, заключавшуюся в том, что шок психологический и травма оказались чересчур сильны для одного, пусть даже очень упрямого и сильного мальчика, и его рассудок оказался поврежден даже больше, чем тело… и самое страшное, что в этом тоже не было ничего удивительного.
Это и рассказывал Фейран Мадлене Кер, которые наравне с Давидом обеспечивали их в эти дни всем необходимым. Суровая госпожа давно сменила в отношении него гнев на милость, а со старшим братом при всей разнице в образе жизни в этот приезд они удивительным образом сблизились, и причина этому была одна - каждый по разному, они любили одного человека, чье счастье, как весеннее солнце, бескорыстно дарило свои лучи всем вокруг. И спокойная поддержка женщины, бессловное одобрение брата, необъяснимым образом помогли сейчас найти в себе самом силы и уверенность, чтобы чуть позже поддержать ласковым словом ли, жестом любимого, разделить чужую беду, давая и им возможность хотя бы перевести дух и собраться силами.
Он уже прощался с Мадленой, торопясь вернуться на свой пост, когда заметил выходившего вместе с Филиппом человека, и что-то непонятное, необъяснимое вновь кольнуло в груди при виде как всегда преуспевающего мэтра Грие…
Отстраненный кивок в сторону торговца, как и вопрос, не вызвали удивления у Мадлены. Естественно, что мужчины были знакомы, не говоря уж о том, что когда-то именно Ожье благополучно доставил в безопасное убежище замученного инквизиторами мальчика, ставшего ей приемным сыном, и ее непутевого деверя.
- Как говорится, - задумчиво заметила в ответ женщина, краем глаза вдруг отмечая, что Грие несвойственным ему нервным жестом тщательно расправляет рукава дорогущего кота, не переставая слушать ее мужа - уж если Бог кому помогает, то и потом не оставляет, а помогает Он тем, кто помогает себе сам! Со всем наследством, уже сейчас Ожье полТулузы скупить может, но большие деньги это большие заботы… Может он и прав, что решил с семьей переехать, куда повыгоднее. Да и сам знаешь какой у нас край, под Богом ходим… Хотя, где сейчас спокойно! Фесс…
Фейран что-то рассеяно отвечал ей уже у ворот, в дальнем уголке души все же привычно подосадовав на то, что им с Айсеном не удалось вернуться домой, к своей обычной установившейся жизни так скоро, как планировали.
Однако отвернуться от затравленного, загнанного как зверя юноши было бы оказывается даже не подлостью, а попросту убийством. Хорошо, конечно, что у Равиля есть настоящая семья, которая только рада будет о нем позаботиться, но как врач у постели больного, хаджи Фейран тоже не может с легким сердцем оставить свой пост хотя бы до тех пор, пока Равиль не придет в относительно безопасное и стабильное состояние, чтобы добросовестно передать его на чужие руки.
Тем более что разговор в этом ключе с Айсеном, мужчина даже не пробовал представлять. Настоящее солнце светит любому, кто на него взглянет, и если его синеглазый ангел хочет кому-то помочь, то Фейран будет только счастлив, если все получится!
Зато мэтр Грие, по-видимому, отнюдь не торопился вспомнить о жестоко использованном им с Ташем, перемолотом в жерновах корысти и низости мальчике, судя по всему решив для себя, что раз нашлось кому подобрать парня, - то с господина купца и спрос невелик…
Идя неприметными проулками к их временному пристанищу, мужчина мог только качать головой: про то, что сам он не подарок и наворотил такого, что еле расхлебали сообща, - объяснять и повторять не надо было. Пожалуй, только такое чистое сердце, как у Айсена и способно еще его любить… Без пафоса, безоглядно, преданно, открывая для обоих истинный смысл существования.
Но даже в самые безумные свои приступы ревности, Фейран не мог помыслить, допустить, что кто-то снова причинит его мальчику боль! Да, логика в том была весьма своеобразной и изощренной: с толикой наслаждения, от которой бесполезно отказываться, смотреть на слезы отчаяния любимого, но сунься тот же Грие чуть ближе тогда, и даже сам Магнус - в горло бы впился, чтобы захлебнуться теплой кровью негодяя, посмевшего причинить зло юноше! Так что… О нет, ревнует не тот, кто любит, ревнует тот, кто боится, что
