когда глядишь с утлого суденышка, движущийся массив воды.
— Доказать надо.
— Докажу.
— Попросил бы.
Секунду-другую Таган смотрит не мигая, затем спокойно, точно на борцовской тренировке, берет Леву под грудь, поднимает и плавным броском кидает в воду. Там внизу, слышно слабое бульканье, слабый всхлип, а здесь у ребят переполох.
Двое объездчиков, не мешкая, устремляются к лодке, заводят мотор и отталкиваются веслом. Топограф Чарыев спрашивает, умеет ли этот рыжий плавать. Вопрос остается без ответа. Меред срывает с себя рубашку, брюки — пуговицы скатываются в воду, — и вот сам он в канале. Течение сильное. Лева путается с мокрыми волосами, залепившими ему лицо, но Меред так и не успевает догнать друга. У песчаного закрайка, шагах в пятидесяти от полуглиссера, они почти разом вылезают из воды, стоят и о чем-то переговариваются. Лева скинул обувь, стягивает штаны, а Меред не снимая отжимает трусики.
Объездчики, зря заводившие мотор, вернулись и отвели лодку к причалу. Все опять на суденышке; железнодорожники, робко ступая по трапу босыми ногами, пробираются сюда же. Вид у них такой — дескать, лучше бы не показываться, еще на смех поднимут.
— Я же знал, что это настоящий пловец, — успокаивал объездчиков Таган, хотя вовсе и не подозревал в Левке ничего подобного и не мог бы сейчас ответить даже самому себе, как все получилось.
— По сто граммов пловцам — и шабаш! — деловито предложил топограф Чарыев, но ему возразили. Вода теплая и выделять купальщиков не стоит, если по сто — то уж всем. Таган не участвовал в разговоре. Отозвал в сторонку и спросил Мереда:
— Мотоцикл в порядке?
— Мой? Зачем тебе? У вас же своего транспорта полно. — Он хотел выговорить старшему брату за нелепую проделку, но до этого просто очередь не дошла. Старший взял у него ключ, посоветовал пловцам сушиться как следует и всем пожелал счастливо погулять. Сам он был намерен проехаться недалеко на мотоцикле. Спрыгнул с трапа на дамбу и размашисто зашагал, насвистывая беспечно.
Глава двадцать пятая
Будто условились заранее: Ольга отошла от людей при его появлении. Он выволок из-под куста мотоцикл, включил зажигание, сел, и она вспрыгнула к нему за спину. Все словно разумелось само собой.
Отъехав километров на семь, остановились у серых холмов. Канал бесшумно бежал внизу, и отсюда четко просматривалась плавная излучина в его течении. Мотор утих. Они постояли, любуясь противоположным берегом и ничего не говоря; затем Таган повел мотоцикл за насыпную дамбу и оставил там.
— Тебе хорошо? — спросил он, вернувшись к Ольге.
— Да, — сказала она.
— Мы заговорщики?
— Ну а кто же еще!
По крутому откосу поднялись на возвышенность, выбрали место над потоком и пустыней. И что-то тревожное мерещилось в мареве, в этих складками спадающих к югу барханных грядах. И была отгороженность от всего, кроме неба.
— Заговорщики, — пробубнил опять Таган, от душевного напряжения не умея найти слова. Ольга только вскинула брови и, увязая в песке, оперлась на его руку. Но подъем уже кончился. Она пожаловалась на песок, набившийся в туфли. Вытряхнули песок. Таган бросил под ноги газеты, случайно оказавшиеся в кармане.
Сели, и сразу стало жарко: ни воды, ни саксаула вблизи не было, только редкие серо-зеленые стебли многолетней травы.
Таган сиял свою белую рубаху и привязал ее к кусту черкеза, загородив Ольгу от солнца.
— А вы?.. А ты? — забеспокоилась она.
Ей очень шло бледно-розовое с короткими рукавами платье, сшитое к празднику. За весну у нее здорово загорели руки.
— Ай, мне все равно. Не думай обо мне, — с какой-то мрачноватой отрешенностью сказал он.
— Не думать о тебе — смешно! А чем бы я тогда занималась? Вот смешно!..
— Я тебя люблю! Я люблю тебя! — громко сказал Таган, совсем не слыша ее слов. — Ни о ком, ни о чем, кроме тебя, не думаю, и ты знай об этом. У меня в жизни — только тебя любить. Не знаю, как сказать, и по-русски не знаю, и по-туркменски… Работу забыть могу, родных забыть. Будто грех на себя взял и… не знаю, как сказать! — Он не смотрел и не касался ее, как виноватый сидел поодаль, странно вытянув шею.
— Как сказать? А вот и сказано, Таган… А мне, разве мне легче? — Ольга повернулась к нему лицом. — Оба мы глупые-преглупые, я и совсем глупая, такой еще и не найдешь, так далеко от дома, так далеко… — бессвязно и еле внятно повторяла она, и Таган даже не заметил, когда она умолкла.
Было тихо, прошло неизвестно сколько времени. Ольга упала на песок и заплакала. Сквозь всхлипывания прорывались слова: должно быть, мать и отца призывала на помощь, и это становилось тягостным.
Никто не слышал и не видел их. Таган на коленях подполз, бережно отнял от песка ее голову, прижался к лицу, стал целовать, не помня себя.
— Прости, пожалуйста, прости, — сказал наконец Таган и, сильно оттолкнувшись руками, вскочил, а она ещё сидела несколько минут, лишь изредка печально, совсем по-бабьи, качала головой.
— Вот тебе и заговорщики…
Сколько они здесь — час или три час? Майский день еще не кончился. Солнце пекло вовсю с той стороны, куда бежал поток, рябивший в глазах.
Таган нарвал жесткой травы, и, стоя на траве у берега, они долго умывались. Изредка по воде доносился машинный гул, объездчики запускали мотор.
— Нас там ругают, — сказала Ольга.
— Пусть. Зачем о них думать? — ответил Таган. — Я буду думать только о тебе. Помнишь, из театра ночью по снегу шли? Я тогда хотел сказать все, а потом — в поезде и дома — ругал себя за то, что не сказал.
— Ну тебя! Скажи, кто у нас будет на свадьбе?
— Много или мало назвать?
— Много.
— Во-первых, все самые лучшие люди. Во-вторых, остальной мир: звезды, птицы, дедушкины кони, ну и конечно, белые верблюдицы под ковровыми попонами. И семь «чах-пахов». Ты не против «чах-пахов»? Ты уже причесалась?
— И я так думала, не веришь? Честное слово! — уверяла Ольга.
— И реки. Самодельные реки. Вот как эта. И которые еще краше и сильнее ее. Какие ты захочешь. Когда реки будут петь, ну, в честь этого… не все поймут, а мы с тобой поймем, вот как сейчас я понимаю ее язык. Я болтаю чепуху, не сердись, пожалуйста. Тебе не холодно? Прости, тебе не жарко?
— Поцелуй меня, и нам надо торопиться. Ой, нас ругают! Идем, идем! Видишь, я оцарапала руку. Мы претворимся: упали с мотоцикла.
— Мотоцикл буксовал на повороте, застрял в песке, мы едва вытащили несчастную Мередкину машину. Черт побери этот Мередкин мотоцикл, хоть он, я уверен, ничем не хуже ахалтекинской лошади. Все-таки черт побери его, правда! Я б закинул его в канал, жаль только… он счастливый!
Их никто не ждал, и о них никто не тревожился. Тревога была по иному поводу. Со Скобелевым беда: опять у него сердечный приступ; уже отправили в город. На полуглиссере с больным послали провожатую
