Глава двенадцатая
Заключительная
Совершенно праздно обсуждать в настоящее время, что бы было, если б русское правительство, вместо того чтобы присоединять Грузию, оставалось при протекторате и, отложив временно вопрос о более тесном единении, не мешало Давиду провозгласить себя царем, а, напротив, поддержало бы его, как наследника, утвержденного в этом достоинстве Императором. Точно также лишне гадать, что бы произошло, если бы, как одно время думали, тотчас после смерти Георгия были уведены русские войска из Грузии[190] и предоставлено было претендентам самим решить, как им угодно, вопрос о грузинском престолонаследии.
Мы не касаемся всех этих споров между царевичами, делений на партии, искания помощи извне и т. д. Основные черты этой пестрой картины тянутся через всю грузинскую историю за последние века; предприимчивые царевичи, стремящиеся добыть престол с помощью персиян или лезгин; эти дяди, оспаривающие корону у племянников, — все это старые, давно знакомые грузинам вещи; все это связано с тем уровнем общественности, на котором стояла Грузия; любая страна переживала в свое время эти распри. Но Грузия издавна искала таких условий, при которых можно бы было перейти к более высоким формам гражданственности. Так что те неурядицы, которые в глазах России делали присоединение Грузии политически необходимой мерой, те невзгоды, которые как бы служили оправданием русскому правительству, вынужденному для их устранения уничтожить самостоятельность Грузии, — эти неурядицы и невзгоды существовали искони, и они-то и побуждали Грузию в течение веков, искать русского подданства, как она его понимала.
Мы уже не раз говорили, что внешняя необеспеченность и внутренняя шаткость взаимно обусловливали друг друга.
Политическая обстановка Грузии 1800–1801 гг. не представляет чего-нибудь чрезвычайного, не виданного до того. Конечно, страна, особенно за последнюю четверть века, вынесла много испытаний и стала много слабее, но не это является новостью, а то, что теперь явилась с твердым намерением управиться в Грузии уже не Персия и не Турция, а Империя с европейски организованными военной силой и администрацией. Каждое из государств, желавших обосноваться в Грузии, применяло для достижения этой цели те средства — военные и административные, — какими оно располагало. Благодаря несовершенству этих средств у персиян никогда их власть в Грузии, даже после опустошительных походов лучших шахов, не могла быть прочной. Но Россия с ее знаменитой армией и с ее развитой при всей односторонности техникой управления, очевидно, применила к Грузии те приемы, к которым издавна привыкла обращаться у себя дома. Она не могла дать Грузии ни ханов, ни резидентов на английский лад, она прислала генерал-губернаторов, генералов и капитан-исправников.
Определять права Империи к подвластному народу[191] двусторонним соглашением — это нечто предполагающее либо слабость, либо очень высокую культуру. А тогда еще не возвысились даже до понимания необходимости определять отношение власти к подданным законом, а если и возвысились, то не умели и не желали осуществить этот принцип на деле.
Так что между тем, чего Грузия ожидала от России, тем способом соединения, который Грузия считала для себя необходимым, и тем, что Россия могла ей дать, тем, как она могла ответить на ее искания, не только не было предустановленной гармонии, а, напротив, было явное несоответствие.
Проследите историю грузино-русских сношений за ряд веков, и вы увидите, что основная идея грузинских просьб — это идея
Просили подданства в 1800-м и в 1801 г. также, как и в конце XVI века, как и при Алексее Михайловиче, подданства с царем. Россия же приняла эту просьбу, но в ее русской редакции: как просьбу о подданстве полном. Отсюда произошло присоединение безусловное, annexion pure et simple[192].
Но веками выработанная идея не сразу забывается, и в 1802 г. грузины еще раз формулировали свое заветное, но не отвечавшее уже обстоятельствам желание; мы приведем целиком этот замечательный документа, отголосок многовековой истории, отчетливо выражающий политическое воззрение старых грузин — легитимистов на их присоединение к России.
Всемилостивейший Государь! Когда мы присягали на верность Е. И. В., тогда объявлен был нам Высочайший Манифест, в котором между прочим изображено, якобы мы донесли Высочайшему двору, что царя не желаем иметь и будто без царя поступили мы под покровительство Е. И. В.
Сие было бы с нашей стороны республиканство на французский лад! Наши цари пред нами никакой вины не сотворили, и нам от них не для чего отрекаться. Более 1000 лет, как род Багратионов есть царственный; многие из них за Христа и за нас мучение восприяли и кровь свою проливали, и мы при них умирали.
Итак, отрицание от них не есть наше дело, а выдумка обманщиков; наше желание и просьба в том состоит, чтоб духовное завещание ознаменовавшего себя великими подвигами на пользу отечества покойного царя Ираклия было утверждено и по силе его дан бы был нам царь, с которым оставались бы мы под Высочайший покровительством Вашим и по мере сил наши и употребили бы себя на службу В. В. Сего просим от В. И. В. с коленопреклонением и воздыханием»[193].
Шероховатости и конфликты, сопровождавшие введение русских порядков вслед за падением царства Грузинского должны были быть тем сильнее, неприятности и разочарования тем ощутительнее, что, несмотря на многовековое общение, грузины имели самое смутное представление о России. Добиваясь ее поддержки, они не старались, да и не могли бы отдать себе отчета в том, что сулит им помощь России, чем все это может кончиться, каковы вообще строй России, ее государственные порядки и т. д. Грузины хорошо знали, были наслышаны о могуществе России, затем глядели на нее суеверными глазами православных людей, ищущих спасения от «агарян» в Третьем Риме. Впрочем, мы уже говорили о несложности и нехитрости их политики. Далее, этот народ, состоявший из дворянства, духовенства и крестьян — всех, одинаково порабощенных всяческой рутиной, — так привык к формам и явлениям жизни, не изменявшимися веками; этот консервативный в силу этого народ, говорю я, не мог предвидеть, какая коренная и всесторонняя ломка его ожидает, поэтому неудивительно, что грузины почувствовали себя на первых порах очень жутко, когда очутились лицом к лицу с государственностью иного масштаба и иного пошиба, чем привычные для них.
Народ во всех отношениях «иррегулярный», они не могли сразу сжиться со строгостями такого полицейского государства, каким была Россия; вдумайтесь в это обращение кахетинского дворянства к ген. Гулякову летом 1802 г., сопоставьте его с приведенным выше адресом Государю, и мировоззрение тогдашних грузин будет у вас на ладони[194].
Но времена изменились, и это обращение, в каждой строке которого чувствуется старина с ее наивной пластикой слов и убеждений, цельных, как глыба, выкованная молотом истории на наковальне времен, это обращение приобщено было к делу о бунте. И, конечно, хотя мало соответствия между благородным стилем этих заявлений и теми героями военной и гражданской служб, которые призваны были судить их авторов, но именно последние были представителями умирающего прошлого, осужденного историей, а первые или, вернее, тот порядок, представителями которого они являлись, открывал для Грузии двери если не лучшего, то более регулярного будущего.
Как совершались водворение и упрочение русских властей в крае, как постепенно Грузия стала на новые рельсы и как старая лояльность переродилась в иную, имперскую лояльность, это выходит за пределы нашей темы и относится к истории Кавказа в XIX веке.
