погоде, как это принято у нас в Англии, но там это имело смысл – погода у нас менялась по несколько раз в день, а здесь была стабильной и всегда хорошей, о ценах на молоко и хлеб – вот они-то, похоже, вели себя как погода у нас дома. Она пересказывала мне городские сплетни, называя массу имен и фамилий людей, которых я никогда не знала. С особой желчью она говорила о черных, которые постоянно устраивали безобразия в городе. На них не было управы. Ее болтовня, которую я выслушивала с закрытыми глазами, сливалась для меня в ровный звуковой фон. Он успокаивал меня. Когда она, наконец, уходила, я вздыхала с облегчением, но тут же начинала ждать ее следующего визита, чтобы снова погрузиться в монотонное журчание ее речи, продолжая предаваться уже ставшему привычным занятию – лежанию в постели и созерцанию вида из окна. С кровати не были видны те красоты, о которых рассказывала миссис Паркинс. Я довольствовалась только кусочком голубого неба и верхушкой пальмы, ветви которой раскачивались под порывами ветра. Иногда в окне появлялось облако, парящая птица или целая стая птиц – это уже было событием. Ночью в окно заглядывали звезды, а иногда приходила в гости Луна. Я все время ждала, что в окне появится что-то новое и даст ответ на постоянно мучивший меня вопрос, как могла я, приличная анг- лийская девочка, нет, уже не девочка и не девушка, а вдова, оказаться здесь, на краю земли, одна, и что мне теперь делать? Но ни птицы, ни звезды, ни облака, ни даже Луна не желали вникать в мои проблемы и, тем более, искать из них выход. Мне становилось нестерпимо жалко себя и, не удерживая слез, я предавалась воспоминаниям, ища в прошлом решение тех проблем, что непреодолимой преградой встали передо мной.
Я родилась в тихом районе Лондона, который еще недавно был фешенебельным пригородом. Город, развиваясь, поглотил его. Старинные, построенные еще в семнадцатом-восемнадцатом веках дома обветшали и утратили былое величие. Наш дом, построенный в конце семнадцатого века сэром Джеймсом Хепберн, не был исключением. Дж. Хепберн получил рыцарское звание в награду за важную услугу, которую он оказал королевской фамилии, вылечив от тяжелого недуга наследного принца. Он был лекарем, как и все мужчины в роду Хепбернов. Их портреты кисти неизвестных мастеров в тяжелых рамах украшали нашу гостиную и библиотеку. Лица на портретах были исполнены величия, но не лишены доброты и даже некоторого лукавства, которые я всегда чувствовала в своем отце. В детстве я часто разговаривала с портретами, и мне казалось, что они тоже говорят со мной.
Местная церковная община хранила записи о моих предках, начиная с шестнадцатого века, что было обычным делом в нашем районе. Вообще, родословную каждого человека, наверное, можно проследить до Адама и Евы, но не все хранят память о своих предках с таким рвением и скрупулезностью, как делаем это мы – англичане.
Мой отец – Генри Хепберн, следуя традициям отцов, тоже стал врачом. При высадке союзников в Нормандии в 1944 году он вместе со своим полевым госпиталем попал под артиллерийский обстрел и получил множественные осколочные ранения в руку, голову и спину. Более года проведя в госпиталях, теперь уже в качестве пациента, в одном из них он встретил мою будущую маму – Луизу Старк, которая работала там сестрой милосердия. Они поженились в конце 1945 года, но я появилась на свет только в 1949.
Отец из-за ранения не смог вернуться к карьере хирурга, но продолжал служить в армии в чине подполковника и занимался инспекцией армейских госпиталей. Ранение сильно подорвало его здоровье, и в 1955 году он вышел в отставку в возрасте 45 лет. Ранение постоянно давало о себе знать, и отец часто и подолгу болел. Мама тоже оставила свой госпиталь, чтобы ухаживать за мужем, и вместе они занялись моим воспитанием.
Ох, уж это английское воспитание. Оно ничем не отличалось от его описаний в художественной литературе, в том числе у Диккенса, с произведениями которого я познакомилась весьма рано.
Круглый год, ежедневно вечером я должна была вовремя ложиться спать и просыпаться утром в одно и тоже время в холодной, никогда не топившейся спальне и сразу бежать умываться ледяной водой. В нашем старинном доме не было центрального отопления. Фактически его не было вовсе. В гостиной был огромный камин, который топился дровами. По вечерам мы сидели перед ним всей семьей, кутаясь в пледы и разговаривая или читая вслух какую-нибудь книгу.
Еще один источник тепла был в ванной комнате. Это была дровяная колонка, с помощью которой подогревалась вода для мытья. Когда колонка работала, то в большой ванной комнате становилось почти тепло. Но зажигали колонку только по субботам, а в остальные дни там было нестерпимо холодно. На кухне тоже была дровяная плита, но это было уже хозяйство нашей кухарки. Ходить мне туда категорически запрещалось.
В нашем доме строго соблюдалось время завтрака, ленча, пятичасового чая и ужина. Опаздывать не полагалось. Еда подавалась полезная, но невкусная, и к тому же она строго дозировалась. Приятным разнообразием был воскресный пудинг и разные вкусности, которые готовились по случаю дней рождения, а также на Рождество и на Пасху. И все это не от бедности. Мои родители не были богатыми людьми, но они и не были бедными. Оба они получали приличную пенсию и имели небольшой капитал, проценты с которого тратились на семейные нужды. В доме постоянно жила кухарка, кроме того, была еще и приходящая горничная.
Вся эта суровость и аскетизм просто были элементами воспитания, воспитания английского характера, английского отношения к жизни, английского пренебрежения к тяготам внешних обстоятельств.
Как и мои родители, я не была ревностной прихожанкой, но по воскресеньям мы всей семьей шли в церковь и слушали проповеди, которые нам читал местный и давно знакомый викарий – добрейшего вида очень пожилой человек. Когда мы чинно выходили из церкви, то взрослые обычно останавливались, чтобы перекинуться между собой несколькими словами. Здесь все хорошо знали друг друга, а мы, дети, начинали беготню, которая не пресекалась старшими, видимо, в награду за примерное поведение в церкви во время службы.
Первое причастие не произвело на меня особого впечатления, кроме платья, которое было специально сшито по такому случаю. До этого я ходила в длинных платьях, на которые во время еды и занятий полагалось надевать соответствующие фартуки. Новое платье тоже было длинным и строгого покроя, но на нем была красивая отделка, которая мне очень нравилась. Я не могла отойти от зеркала, и мама, с доброй улыбкой усевшись в кресло, не мешала мне радоваться. Надо сказать, что с этого момента она стала по- стоянно заниматься моим гардеробом и тщательно следить за моей внешностью и прической.
В четырнадцать лет, когда я окончила начальную школу, меня определили в медицинский колледж, что совпадало с моим желанием. Я не представляла себе никакой иной профессии, кроме медицинской. Колледж находился весьма далеко от дома. При нем был пансион, так что я стала бывать дома только по выходным и в каникулы.
Окончив колледж в восемнадцать лет, я поступила по протекции отца на работу в военно-медицинский госпиталь и стала операционной медсестрой. Это была почетная и очень ответственная работа, горячо одобренная родителями. Там, в госпитале, я и познакомилась с Гарри Уилкинсом, который, будучи капитаном медицинской службы Королевского военно-морского флота, прибыл к нам в госпиталь на переподготовку. Ему было чуть за тридцать. Он уже несколько лет плавал на кораблях и считался опытным врачом, имея и хирургическую, и общемедицинскую практику, что было необходимостью для людей его профессии в длительных, автономных плаваниях.
Сначала я увидела его руки во время операции. Большие, сильные и тонкие они ловко и без колебаний делали свою точную работу и, казалось, существовали сами по себе. Я подавала им инструменты и делала это тоже четко и вовремя, заранее зная, что потребуется на каждом этапе операции. В колледже нас учили, что руки операционной сестры должны быть продолжением рук хирурга, и это действительно было так. По окончании операции он поблагодарил меня за хорошую работу, что было в нашей среде обычным проявлением вежливости. Так поступали все хирурги. И тут я увидела его глаза. Все остальное было скрыто маской и халатом. Глаза были очень живые, карие и веселые. Мы начали встречаться, и он стал бывать в нашем доме. Чувствовалось, что ему нравится домашний уют и доброжелательная обстановка, которую создали ему мои родители. Вскоре мы узнали, что его родители погибли в самом начале войны во время бомбежки в Лондоне, и он воспитывался в кадетском корпусе.
