Дангель налил себе вина. Пил медленно, насмешливо глядя на Милду, но не отнял бокала от губ, пока не осушил до дна.
— Не надо шутить, фрау Милда. Эти газетенки — детская игра. Слон не чувствует укуса блохи, красавица моя. Стройте замки из песка, раз нечем больше заниматься. Это с одной стороны. С другой — я слишком ценю дружбу господина Адомаса, чтобы поднимать бурю в стакане воды.
— Дружбу?.. — Милда язвительно рассмеялась. — Меня с Адомасом ничто не связывает, абсолютно ничто, господин Дангель. Так что смело надевайте наручники его бывшей жене.
Дангель присвистнул: признание Милды было для него неожиданным.
— Oh nein, madam! Ваши ручки созданы для перстней, а не для оков. — Он снова налил себе вина и выпил одним духом. Вытер белоснежным платком губы и оглядел комнату, останавливаясь на каждом предмете обстановки, словно после слов Милды все вокруг изменилось. — Да, я понимаю теперь, что в вашем маленьком королевстве произошел переворот. Женщины, когда живут без мужчины, создают в квартире особенную атмосферу, которую не сразу заметишь. Пожалуй, я рад, фрау Милда, что вы решились на этот шаг. Адомас неплохой муж, но не для женщины вашего типа. Вы созданы не для хлопот по хозяйству, а для любви.
— А мне кажется, господин Дангель, — нетерпеливо прервала Милда, — я создана для того, чтобы стоять и ждать, когда же господин оберштурмфюрер, без приглашения попивая вино, соизволит кончить свои нудные речи.
Дангель неуклюже встал. Бескровные щеки манекена стали пунцовыми. Пожалуй, от вина — Дангель обычно владел собой.
— Простите, фрау Милда. — Он изобразил улыбку — тонкие губы треснули, обнажив фарфоровые черепки зубов. — Понимаю ваши чувства — у вас есть основания, чтобы не любить меня. Вел себя по- хамски и так далее… Молю о снисхождении, не лишайте бедного Христофа шанса исправиться.
— Не паясничайте, господин начальник гестапо. Вы ведь знаете: если и было между нами… Для меня самое неприятное место, которое я стараюсь обходить стороной, — лавка мясника. Я не перевариваю мясников. Но иногда самой приходится заходить в мясную, улыбаться окровавленному, засаленному молодчику и слушать его плоские остроты, пока он не отрубит кусок говядины.
Дангель, заложив руки за спину, прошелся до двери террасы и обратно. В штатском костюмчике, сгорбленный, сосредоточенно исследующий паркет, он напоминал затравленного сельского учителя, который только и ждет, когда какой-нибудь шалун из класса запустит в сутулую спину скомканной бумажкой.
— Вы злая, фрау Милда, — сказал он, повернулся и снова зашагал к двери на террасу. — От женщины христианки, тем более католички, я ждал большего снисхождения.
Милда молчала. Каждый раз, когда Дангель делал поворот, она слышала аромат духов. Он смотрел себе под ноги, но Милде казалось, что он все равно ее видит, и в страхе она поплотней закуталась в халат.
— Вам трудно понять, фрау Милда, как мне нужна ваша любовь, — продолжал Дангель. — Со стороны кажется — мне можно позавидовать, а на деле я самый разнесчастный человек. С детства никто меня не любил. Отец был литовец, Дангялис, мать — немка, и они вечно ссорились из-за того, на каком языке следует говорить в семье. Отец хотел сделать из меня литовца, мать — немца, и оба колотили. Первый — когда я говорил по-немецки, вторая — за литовский. Потом родители разошлись, мать вышла за настоящего немца, но мне снова доставалось, потому что отчим не мог забыть, что во мне течет литовская кровь. Я влюбился в девушку, местную, клайпедскую. Девушка скрыла, что она еврейка, и я снова нахватал тумаков. Oh nein, не плеткой или там кулаками — красивыми словами отлупили меня идейные товарищи, чуть вся карьера не пошла прахом. Когда мужчина обжегся в любви, непременно появляется другая женщина. Женился — на сей раз выбирал с головой — на чистокровной пруссачке, симпатичной, красивой, из приличной бюргерской семьи; вскоре она меня бросила: не понравилось, что я вступил в СС. Как видите, фрау Милда, у меня есть основания ненавидеть как евреев, так и своих сородичей, которые, раболепствуя перед памятью дедушки Гинденбурга, оплевывают свою нацию. У битого человека не может быть сантиментов к отбросам общества, если даже они ходят на двух ногах и говорят на том же языке. Но такой человек больше, чем кто-либо, нуждается в женской ласке, фрау Милда!
Дангель говорил как педагог — спокойно, но проникновенно, с паузами, чтоб слушатель лучше усвоил материал. В эту минуту он не кривил душой — в этом Милда не сомневалась.
— Каждого из нас жизнь так или иначе награждала тумаками, господин Дангель, — ответила она, стараясь подавить в себе жалость, вызванную невероятной исповедью начальника гестапо, — откровенность всегда обезоруживала ее. — Но неужели поэтому мы должны… колотить других? — У нее чуть не вырвалось «убивать». — При чем тут «отбросы общества»? Вы вообще ненавидите людей, испытываете наслаждение…
Она запнулась, увидев его перед собой. Близко, так близко, что услышала прерывистое дыхание.
— Милда… Mein kleines Mad…[39] Пойми…
Белый овал лица заслонил комнату. До этого она успела увидеть руки, протянутые как для милостыни; поняла — надо что-то делать (звать на помощь, бежать, ударить ногой в живот), но оцепенение парализовало мышцы. У нее даже не хватило сил закрыть рот: она замолчала на полуслове. От острого запаха одеколона, а еще больше от его губ, жадных, словно вливающих в ее тело расплавленный металл, Милда потеряла голову.
Но лишь на мгновение. Волна, только что швырнувшая ее на дно, теперь выбросила на поверхность, и где-то под вращающимся потолком понесла через всю комнату. Заскрипел диван. Потолок больше не вращался, вещи стали на свои места. Рядом стоял Дангель с лицом, искаженным страстью. Уже без пиджака, без галстука. В сузившихся, налитых кровью глазах горели костры победы, и Милда от этого знакомого пламени вдруг пришла в себя. Вскочила и, запахивая полы халата, бросилась к двери на террасу. Но Дангель тут же поймал ее и повалил на диван.
— Милда… Mein Liebe[40], будь умницей… Мы же взрослые люди… И вообще — я же люблю тебя… Не дури… — бормотал он, одной рукой обхватив ее за талию, а другой неуклюже расстегивая халат.
Она, наверное, укусила его. В ухо, когда он повалил ее на спину, или в руку. А может, в подбородок? Похоже, досталось ему и тут и там — кусалась она, как волчонок. Он гадко выругался и отпустил ее. Она увидела его лицо, багровое, как у новорожденного, но уже бледнеющее, — наплывая со лба, возвращалась привычная маска. Почувствовала, что лежит почти голая, но так обессилела, что не могла даже шевельнуться. Дангель окинул ее презрительным взглядом. В его глазах было столько гадливости, что он не мог бы больнее оскорбить ее, даже плюнув в лицо.
— Приведите себя в порядок, мадам, — сказал он, высокомерно отворачиваясь. — Мы не азиаты, не насилуем женщин, зря вы так отважно защищались. Да, вы умеете набивать себе цену. Если начистоту, я тоже не сторонник легких побед, но не люблю сражаться с женщинами до крови. Да и произошла ли бы такая схватка, не будь у вас господина экс-учителя? Нет, фрау Милда, вряд ли вы считаете воздержание добродетелью. Чем вы хуже девиц, которые в специальных заведениях увеселяют германских солдат? Теперь, когда вас ничто не связывает с господином Адомасом, стоит подумать о вашей кандидатуре…. Не сомневаюсь, вы окажетесь по вкусу даже более разборчивой публике, — например, господам офицерам. Я охотно сосватаю вас туда.
Милда встала на колени на диване, подоткнув полы халата. Хотела что-то ответить Дангелю, но ее била дрожь и слова застревали в горле. Прижавшись к стене, как загнанный зверек, она с ужасом смотрела на квадратную спину, которая раскачивалась то вперед, то назад, словно не решаясь, в какую сторону упасть, кого размозжить своим весом.
— Oh ja, мадам, вам будет жалко покинуть господина Гедиминаса, но не казните себя, мы и для него найдем местечко, — продолжал Дангель. — Господин экс-учитель, переквалифицировавшийся в мужика, позволил себе препакостно подшутить над немцами, а мы, хоть и оптимистически настроенная раса, не всегда ценим юмор.
— Эти газеты… — Язык наконец повиновался Милде. — Гедиминас Джюгас тут ни при чем. Могу объяснить…
