биение сердца и тепло, ощущает себя словно в материнской утробе и засыпает. Меня с домом связывает что-то подобное. На закате, я уже говорил, устраиваюсь в гостиной, привалившись к стеклу, наблюдая, как угасает солнце. Гостиная выходит в сад, узкий и неухоженный; единственное, что в нем есть привлекательного, так это две великолепные королевские пальмы, высоченные, страшно гордые, которые возносятся по краям, на страже дома. Гостиная сообщается с библиотекой. Из нее через широкую дверь попадаешь в коридор. Коридор представляет собой глубокий, влажный и темный туннель, который ведет в спальню, столовую и кухню. Эта часть дома обращена в сторону двора. Утренний свет — зеленый, приглушенный, пропущенный сквозь листву высокого авокадо — ласкает стены. В глубине коридора, по левую руку вошедшего, если идти из гостиной, с усилием тянется кверху небольшая лестничка из трех пролетов. Поднявшись по ней, окажешься в своего рода мансарде, куда альбинос заглядывает редко. Она забита коробками с книгами. Я тоже наведываюсь туда нечасто. На стенах спят летучие мыши, головой вниз, закутавшись в черные плащи. Не знаю, входят ли ящерицы в рацион летучих мышей. Предпочитаю и дальше оставаться в неведении. Та же самая причина — страх! — не позволяет мне обследовать двор. Я вижу из окон кухни, столовой или комнаты Феликса траву, буйствующую среди розовых кустов. Прямо посреди двора растет огромное ветвистое дерево авокадо. Есть еще две долговязые, увешанные плодами мушмулы и добрая дюжина папай. Феликс верит в живительные свойства папайи. Сад ограждает высокая стена. Верх стены усеян разноцветными бутылочными осколками, закрепленными цементом. С того места, откуда я веду наблюдение, они напоминают зубы. Это жуткое приспособление не мешает мальчишкам время от времени перелезать через ограду и воровать авокадо, мушмулу и папайю. Они кладут на стену доску, а затем подтягиваются. На мой взгляд, слишком уж рискованное предприятие ради столь ничтожного результата. Вероятно, они идут на это не для того, чтобы полакомиться фруктами. Думаю, они делают это ради риска. Возможно, завтра риск будет иметь для них привкус мушмулы. В этой стране хватает работы саперам. Еще вчера я смотрел по телевизору репортаж об обезвреживании мин. Руководитель какой-то неправительственной организации сетовал на отсутствие точных данных. Никто не знает наверняка, сколько мин было зарыто в землю Анголы. От десяти до двадцати миллионов. Возможно, мин больше, чем ангольцев. Предположим, кто-то из этих мальчишек станет сапером. Всякий раз, когда он будет прочесывать минное поле, во рту будет возникать вкус мушмулы. Однажды он неизбежно столкнется с вопросом, который задаст ему со смесью любопытства и ужаса иностранный журналист:
— О чем вы думаете, пока обезвреживаете мину?
И мальчишка, которым он останется где-то в глубине души, с улыбкой ответит:
— О мушмуле, отец.
Старая Эшперанса считает, что именно ограды и порождают воров. Я слышал, как она говорила об этом Феликсу. Альбинос весело взглянул на нее:
— Вы только посмотрите — анархистка у меня дома! А дальше выяснится, что она читает Бакунина.
Сказал и больше не стал ее слушать. Разумеется, она в жизни не читала Бакунина, да и вообще ни одной книги не одолела, она и буквы-то складывает с грехом пополам. Тем не менее, я много чего узнаю как о жизни вообще, так и о жизни в этой стране, пребывающей в состоянии угара, слушая, как она разговаривает сама с собой, убираясь в доме, — то тихо бормочет, словно напевая, то говорит в полный голос, будто бранится. Старая Эшперанса убеждена, что никогда не умрет. В тысяча девятьсот девяносто втором году она уцелела в настоящей мясорубке. Пришла к руководителю оппозиции за письмом от младшего сына, который служил в Уамбо, и тут начался (со всех сторон) интенсивный обстрел. Она порывалась уйти домой, вернуться в свой муссеке[4], но ей не дали.
— С ума сошла, старая, смотри, как поливает. Подожди, скоро закончится.
Какое там. Огонь, словно гроза, только усиливался, становился плотнее, рос в направлении дома. Феликс рассказал мне, что случилось в тот день:
— Заявился всякий сброд, вооруженное отребье, вдрызг пьяные, ворвались в дом и начали всех избивать. Главарь поинтересовался, как зовут старуху. Она ответила: «Эшперанса Жоб Сапалалу, хозяин[5], и тот расхохотался. Сказал с издевкой: „Надежда“ умирает последней». Построили во дворе в ряд всю семью руководителя оппозиции с ним вместе и расстреляли. Когда настал черед Старой Эшперансы, кончились патроны. «Скажи спасибо, — крикнул ей командир, — логистике. Логистика — наша извечная проблема». Затем отпустили ее на все четыре стороны. Теперь она считает, что смерть над ней не властна. Может, так оно и есть.
Мне это не представляется невозможным. Лицо Эшперансы Жоб Сапалалу покрыто мелкой сетью морщин, волосы все белые, но у нее негнущийся стан, а движения уверенные и точные. По моему мнению, это колонна, на которой держится дом.
Иностранец
За ужином Феликс Вентура просматривает газеты, внимательно их перелистывает, и, если какая-то статья его интересует, помечает ее ручкой с фиолетовыми чернилами. Завершает трапезу и тогда аккуратно ее вырезает и помещает в папку. На полке в библиотеке хранятся десятки таких папок. На другой покоятся сотни видеокассет. Феликс любит записывать выпуски новостей, важные политические события, все, что однажды может ему пригодиться. Кассеты выстроены в алфавитном порядке, по имени деятеля или события, к которому они имеют отношение. Ужин представляет собой миску калду-верде[6], фирменного блюда Старой Эшперансы, мятный чай, толстый кусок папайи, приправленный лимонным соком и каплей портвейна. У себя в комнате, прежде чем лечь в постель, он так церемонно облачается в пижаму, что я всегда жду, что он вот-вот примется завязывать на шее темный галстук. Сегодня вечером его трапезу прервал звонок в дверь. Это вызвало у него раздражение. Он свернул газету, с усилием поднялся и отправился открывать. Я видел, как вошел рослый мужчина благородного вида, с крючковатым носом, выдающимися скулами, густыми усами — загнутыми и нафабренными, какие вот уже лет сто с лишним никто не носит. Небольшие блестящие глазки, казалось, вобрали в себя все вокруг. На нем был старомодный синий костюм, который, впрочем, был ему к лицу, а в левой руке — кожаный портфель. В гостиной стало темнее. Словно вместе с ним через порог переступила ночь или же что-то еще сумрачнее ночи. Он показал визитку. Прочел вслух:
— Феликс Вентура. Обеспечьте вашим детям лучшее прошлое. — Рассмеялся. В смехе звучала печаль, но вместе с ней и симпатия. — Это вы, я полагаю? Сию визитку дал мне один приятель.
Мне не удалось угадать по акценту, откуда он родом. У него было мягкое произношение, с целым набором разных оттенков, едва уловимой славянской резкостью, приправленной напевной медоточивостью бразильского говора. Феликс Вентура попятился:
— Кто вы такой?
Иностранец закрыл дверь. Прошелся по гостиной, заложив руки за спину, надолго задержавшись перед замечательным портретом маслом Фредерика Дугласа[7]. Наконец уселся в одно из кресел и изящным жестом пригласил альбиноса последовать его примеру. Казалось, это он тут хозяин дома. Общие друзья, сказал он, и голос его зазвучал еще вкрадчивее, подсказали мне этот адрес. Они поведали ему о человеке, который торгует воспоминаниями, продает прошлое, тайно, как другие занимаются контрабандой кокаина. Феликс посмотрел на него с недоверием. Все непривычное его раздражало — учтивые и одновременно властные манеры, ирония в речах, старомодные усы. Он сел в великолепное плетеное кресло в противоположном конце гостиной, словно боясь заразиться вежливостью незнакомца.
— Можно узнать, кто вы такой?
На этот раз он также не получил ответа. Иностранец попросил разрешения закурить. Достал из кармана пиджака серебряный портсигар, открыл и свернул сигарету. Его взгляд рассеянно перескакивал то на то, то на другое, словно курица, роющаяся в пыли. Выпустил облако дыма, и оно его окутало. Неожиданно сверкнул улыбкой:
— Но скажите, дорогой, кто ваши клиенты?
Феликс Вентура сдался. К нему обращаются, объяснил он, разные люди, новая буржуазия.
