дуйтесь, а отвечайте подлиннее и поскорее. Общался я в Париже с Цетлиншей: ничего, довольно мило. А для «Опытов» еще ничего не сочинил, но сочиню. Физ[226] мне говорил, что из-за меня Зеньковский ушел из «Опытов» и взял статью о Вас. Это мне очень жаль. Но он не прав: кощунств в моей статье нет (и никогда не будет).
До свидания, шлю всякие чувства.
Ваш Г. Адамович
32
104, Ladybarn Road Manchester 14
26/I-57
Дорогой Владимир Сергеевич
Лежит у меня на столе Ваше письмо (как водится, без числа!), и я не знаю, ответил я на него? Кто кому писал последний? Это уже не в первый раз, и на всякий случай я, как Магомет с горой, делаю соответствующий жест.
Как Вы живете? Письма Ваши грустные, или, вернее, — хмурые. Отвечать на Ваши мысли о мировых событиях поздно, т. к. Вы едва ли помните, что и о чем писали. Признак одряхления: я ими все меньше интересуюсь — иначе как в плоскости обывательской, т. е. «дайте дожить спокойно». По-моему, все неуклонно и верно идет к катастрофе. Да и чем, кроме катастрофы, ход новой истории мог бы разрешиться? У Алданова есть где-то вопрос, который я запомнил: «будет ли 21-й век?» [227] Крайне сомнительно, и, во всяком случае, нельзя представить себе его содержания. У римлян были варвары, т. е. неизвестность, а у нас даже этого нет. «Tout est bu, tout est mange, plus rien a dire»?[228], как у Верлена. Я завидую людям, которые находят в себе силу верить во Второе Пришествие. Только это было бы разрешением и выходом. Но вернее — ничего нет, ничего не будет, нечего ждать. Нет, я сам себя ловлю на мысли, что пишу по инерции вздор: не может быть, чтобы ничего не было, и, пожалуй, смысл всей истории, всей культуры, всего, именно в том, чтобы не дать этому чему-то погибнуть в ужасах пространства и времени.
Ну, простите — вдруг ни с того ни с сего расфилософствовался. Я часами (каждый вечер) сижу в комнате один, у печки, вот и думаешь о «проклятых вопросах», вместо Венгрии или речи Mr Икса. А в сущности ведь проклятый вопрос один: после печки — что дальше? (По Канту их три: Бог, свобода, бессмертие, — но это все то же самое.) Самый «проклятый» — в смысле мучительности — пожалуй, свобода, т. е. детерминизм.
Иваск мне пишет, чтобы я написал в «Н<овом> р<усском> с<лове>» об «Опытах»[229], по желанию издательницы. Но это неудобно. Аронсон окончательно рассвирепеет и будет прав. Да «Опытов» я еще и не получил. Зато получил в конверте «Experiments»[230] пук стихов, по-видимому, это Биск [231] из Рильке, но сопроводительного листа нет. Об этом Биске мне писал Иваск, что это фаворит Цетлинши и что надо бы его отвадить. Я еще стихов не читал. Знаете ли Вы о нем что-нибудь?
До свидания, cher ami. Рейзини я видел в Париже, во всем блеске, и был он крайне мил. Показывал мне «N<ew> Y<ork> Times», где пишут, что он во всем оправдан. Собирался он в Нью-Йорк, и если поехал, верно, Вы его видели. Для меня в нем есть шарм легкой и по-своему верной дружбы.
Пишите, пожалуйста. Если видите Кодрянских, передайте всякие чувства, самые искренние.
Ваш Г. Адамович
33
104, Ladybarn Road Manchester 14
2/XI-57
Дорогой Владимир Сергеевич
Опять я Вам целый век не писал, на Ваше последнее письмо вовремя не ответил! Там (Вы, вероятно, забыли) были рассуждения о Ремизове, с вопросом: почему Шекспира можно одобрять, при всех его выкрутасах, а Ремизова нельзя? Ну, на это надо бы ответить обстоятельно. Шекспиру за отдельные строки в «Гамлете» все навсегда простили (вроде «words, words, words» — которые, хотя по тексту являются издевательством Гамлета над Полонием, получили смысл и резонанс совсем другой), а Ремизов — дело другое. Я, в сущности, признаю все его достоинства, но мне казалось, что он «вне» Опытов, оттого я и разозлился. А кроме того, писал Иваску сразу после разговора с Г. Ивановым [232] (entre nous, он дурак, но этого никто не должен знать), который тоже что-то пролепетал в «Оп<ытах>» о Ремизове[233] и уверял меня, что это «единственный великий писатель современности». Ну, все это — древняя история, и конечно, я был не прав. Кстати, вышли ли эти «Опыты» наконец — или нет?
Меня слегка одолевает Ваш друг Яновский с просьбой (отчасти с требованием) написать о его «Челюсти», когда она выйдет[234]. Я обещал и напишу, но мне «Челюсть» эта совсем не нравится. Впрочем, я не всю ее еще прочел. Он ругается на Достоевского, а это, в сущности, разжиженный вариант «Записок из подполья». Вот Андреев — «Трудные дороги»[235] — мне очень нравятся. Есть страницы замечательные и тон совсем верный.
Сейчас я уже почти месяц как в чудном Манчестере. В Париже все те же мерзости запустения, оживляемые лишь Маковским, который в 80 лет стал кипучедеятелен и болтлив. Да, еще Померанцев[236], коего Вы возвели в восходящие звезды. Представьте себе, что мои кисловатые замечания о Фондаминском[237] вызвали общее удивление. Вишняк мне прислал письмо об этом, и в Париже тоже люди (по слухам) говорили, что «как можно!», «такой великий человек» и т. д. Вишняк уверяет, что его и Мережковские считали великим. А я хорошо помню, что они о нем говорили (она), а теперь мне Вера Ник<олаевна> рассказала, что о нем говорил Бунин. Конечно, они были не во всем правы, но «aux morts on ne doit que la verite»[238] (это слова Вольтера, в сущности верные, хотя и жестокие). До свидания, дорогой друг В<ладимир> Сергеевич. Где Кодрянские? Я хотел написать Нат<алье> Владимировне, но не знаю, в Нью-Йорке ли они.
Между прочим, моя анти-ремизовщина смягчается и умеряется ее pro-ремизовщиной. Но это — совсем другое дело, и, будучи сказочницей, нельзя больше всего любить серную кислоту, как я.
Буду ждать письмеца. Что Вы делаете, как живете, где работаете, т. е. зарабатываете на жизнь?
Ваш Г. А.
34
104, Ladybarn Road Manchester 14
