моей подготовкой к «не-свиданию».
Пока я собиралась, Мерседес упражнялась в игре на волынке. Ее гений заключался в способности распознавать талант у других, а вовсе не в музицировании. Она могла без труда сбряцать какую-нибудь мелодию на пианино или гитаре, а вот навыки игры на волынке пока находились в зачаточном состоянии.
Я вышла из ванной в шелковом розовом платье на бретельках. В верхней его части красовался остроугольный вырез; мне очень нравилось, что пышная юбка вращалась вокруг колен, когда я принималась вертеться. Как хорошо, что я умудрилась-таки позагорать голышом на ранчо, когда у бассейна никого не было, и теперь у меня был абсолютно ровный загар.
— А как соседи относятся к тому, что ты играешь шотландские траурные песни?
— Это баллада, а не траурная песнь. Мои жильцы спокойно относятся к этому, а я спокойно отношусь к их вечеринкам. А вот соседи из другого дома порой звонят в полицию и жалуются.
— И что тогда?
— Тогда я спрашиваю у них: «Разве я похожа на человека, который играет на волынке?»
— Твой папа считает, что да.
Я была далека от любви к волынке, однако от некоторых песен, сыгранных господином Макферсоном, у меня на глаза наворачивались слезы.
— А еще он считает, что американцам в драках надо больше бодаться. Это платье тебе идет, только, кажется, ткани на него слегка пожалели. А украшения настоящие?
На мне были ожерелье и сережки их красных камней — подарок Иэна.
— Понятия не имею. Поможешь мне сделать прическу? — Я протянула ей заколку.
Мерседес извлекла из своего инструмента долгий грозный вой.
— Прости, но я не знаю, как обращаться с прямыми волосами. Они слишком скользкие. Подожди-ка минутку.
Подойдя к стоявшему в прихожей шкафу, Мерседес принялась шарить по нижним полкам. Потом вытащила какую-то картонную коробку и протянула ее мне.
—
— Скажи ей, что я люблю тебя такой, какая ты есть.
В коробке оказался целый арсенал принадлежностей для ухода за собой. Я взяла электрические щипцы и с их помощью завила целую кучу кудряшек, которые потом собрала на макушке. Сунув ноги в высокие босоножки с ремешками, я объявила:
— С этой прической и на таких каблуках я чувствую себя очень высокой. Такой высоченной, что даже могу достать какую-нибудь вещь с самой верхней полки. Как я выгляжу? Очень длинная?
— Хорошо, но ты все равно коротышка. — Мерседес в моде не разбиралась.
Я как раз накладывала второй слой туши, когда приехал Иэн. На нем были один из его великолепных костюмов и белоснежно-белая рубашка. Я не сомневалась, что где-то в подземелье заточен портной, который шьет для него сутки напролет. Иэн поцеловал меня в щеку, и я снова ощутила едва уловимый аромат его пряного лосьона после бритья. Для меня этот запах ассоциировался с заставленной старыми книгами библиотекой, камином, кожаной мебелью и табаком. Я вспомнила те моменты, когда Иэн снимал с меня одежду и гладил мое обнаженное тело.
Представляя Иэна Мерседес, я слегка опасалась, что он склонится над ее рукой и скажет: «
Болтая с Мерседес, он расспрашивал ее о клубе, со знанием дела интересовался хорватской народной музыкой, кубинским соном и гавайским стилем игры на гитаре.
— Мне очень понравилась твоя подруга, — сообщил Иэн, когда мы вышли из дома. — Она напоминает безупречно взятую ноту, правда?
— Ты крайне проницателен, Иэн Дюшарм.
— Я бы рассказал, насколько ты хороша сегодня, если бы не боялся, что меня уличат во флирте.
Вообще-то я люблю флиртовать. В такие моменты я чувствую себя Барбарой Стэнвик,[45] которая в старых черно-белых фильмах то и дело выдавала умные реплики, завлекающие мужчин. Но поскольку мне было ясно, с каким хищником придется иметь дело, сорить репликами я не собиралась.
Гоночный «Ягуар», зеленый и блестящий, стоял на другой стороне улицы. Иэн открыл мне дверцу.
— Иэн, а кто такой Уиллем Данлоп и почему он имеет такое значение для семейства? — спросила я, когда мы тронулись с места.
— Просто отвратительный старикан. — Иэн ловко объезжал загруженные перекрестки. Он вообще всегда вел машину так, будто любая дорога была ему знакома. — Руководит бессмысленными вампирскими обрядами, причем, судя по всему, выгоды от этого больше ему, а не другим. — В отличие от ближайших родственников Эдны Иэн не стеснялся называть себя вампиром.
— Он священник или епископ?
— Дорогая моя, вампиризм — это болезнь, а не религия, — с улыбкой возразил он. — Я бы назвал его историком и любителем обрядов. Семьи Сэма и Уинни уважают Уиллема гораздо больше, чем это необходимо.
— Как ты узнал тогда, что я стояла за оградой?
Иэн хмыкнул.
— Любая умная и любознательная девушка стала бы шпионить, разве не так? Открой бардачок и достань мой портсигар. Там есть кое-что для тебя.
В бардачке обнаружилась тонкая золотая коробочка.
— Я не курю и понятия не имела, что у тебя есть такая привычка.
— Я курю только тогда, когда мне необходим предлог, чтобы удалиться. Никотин не вызывает у меня привыкания.
Что-то подобное я уже слышала. Ослабив зажим, я открыла портсигар и увидела две пуговицы от своего платья.
— Ха, ха, ха, Иэн! — Я опустила пуговицы в свою сумочку и положила золотой портсигар на место, в бардачок. — По мнению Освальда, между мной и тобой что-то есть — он судит по той одежде, в которой я пришла на полночный полдник к Эдне.
— Он чувствует неизбежное. Выходит, у вас была любовная ссора?
— Как ты знаешь, я по-настоящему, безумно и бесконечно влюблена в Освальда. Наверное, я должна была вернуть тебе все подарки. Они прекрасны, спасибо тебе, но…
— Дареное не возвращают. Это ожерелье тебе очень идет. Мне нравится думать, что у тебя под кожей по венам бежит кровь такого же оттенка, как эти камни.
— Моя кровоточащая плоть — чудное зрелище! — поддразнила я. — Знаешь, Иэн, я понять не могу, зачем я тебе нужна.
— Да, знаю.
— Ты можешь найти себе кучу потрясающих или богатых женщин, а можешь — и потрясающих, и богатых.
— Они у меня есть.
— Имей в виду, мне хватает уверенности в себе, — заметила я. — Мне приятно считать, что я обладаю целым рядом поразительных качеств, а моя девичья наивность наверняка прельщает такого распутника, как ты.
— Ты говоришь так, будто я мечтаю похитить тебя из женской школы при монастыре. — Иэн расплылся в озорной улыбке. — Я же сказал, почему ты меня восхищаешь. Уже не помнишь?
Конечно же, помню. Он сказал, что мой вкус — это как жить, умереть и опять ожить; его определение кажется мне одновременно зловещим и загадочным.
— С трудом припоминаю ту извращенскую чепуху, которую ты выдал однажды.
Он рассмеялся, а потом вполне серьезно заявил:
