играло важную роль в деловой и частной жизни. Современник добавляет необычную подробность: «Едучи в своем экипаже, он высовывал одну руку с одной стороны, другую же – с другой». Не совсем понятно, что это означает, разве что некоторую барственность замашек.
Потребности его в старости были вполне умеренны: на завтрак – хлеб с маслом и апельсиновый чай. Он принципиально пил почти одну только воду, и у него имелись кое-какие вегетарианские привычки. Он отказывался есть черный пудинг,[56] так как его делают из крови, и не употреблял зайчатину, поскольку перед приготовлением зайцев душат. Стоит также отметить, что он был известен своими благотворительными делами, не только помогая многочисленной родне, но и снабжая деньгами незнакомцев, присылавших ему «умоляющие письма». Такое милосердие, конечно, согласуется с его христианской верой, к тому же он теперь был богат и мог себе позволить проявлять щедрость, но это милосердие также несколько смягчает образ холодного, отстраненного и властного человека.
Один из Ньютоновых жильцов, мистер Персиваль, обитавший в Вулсторпе, подтверждает впечатление замкнутости, которое ученый произвел на Хирна. Жилец вспоминал, что Ньютон «иногда умолкал и погружался в задумчивость на четверть часа и более, весь побледнев, точно читал про себя молитвы». Но когда он все же заговаривал, «это всегда было к месту». Правдоподобный образ – молчаливого и задумчивого человека, всегда высказывающегося по делу.
Уильям Стакли, один из его восторженных приверженцев, позже написал мемуары о Ньютоне, где утверждал, что ученый «обладал весьма серьезным и упорядоченным складом ума, хотя я не раз наблюдал его смеющимся… Он частенько отпускал присловья, в которых шутка сочеталась с мудростью. В обществе он вел себя чрезвычайно любезно, обходительно и учтиво, всегда готов был улыбнуться, а то и рассмеяться». В этом описании видится все-таки человек довольно суровый, и нет сомнений, что Ньютон оставался грозной, а иногда и почти устрашающей фигурой.
Он с былой напористостью продолжал свою деятельность на Монетном дворе, и осенью 1718 года, на семьдесят девятом году жизни, написал цикл «Наблюдений над состоянием монет золотых и серебряных». Именно он приравнял гинею к двадцати одному шиллингу – фиксированной величине, которая оставалась неизменной еще почти три столетия. Годом ранее по его указанию начали чеканить медные полупенсовики и фартинги; кроме того, он разработал методы проверки металла на чистоту: годы, проведенные в алхимической лаборатории, по-прежнему приносили свои плоды. Он мог, сделав пробу образцов меди от нескольких различных поставщиков, отвергнуть неподходящие. Он не утратил жесткости в деловых вопросах. Когда один спекулянт заявил, что знает способ борьбы с подделкой монет, Ньютон заметил: «Полагаю, что это бездельник, более пригодный для того, чтобы поглощать деньги, нежели для того, чтобы улучшать их». Кроме того, он выступал против помилования одного фальшивомонетчика, осужденного на казнь через повешение: «лучше дать ему пострадать», писал он, чем позволить обучить других своим трюкам.
При этом он все столь же твердой рукой управлял Королевским научным обществом и регулярно, с присущей ему энергией председательствовал на его собраниях. Кроме того, Ньютон помогал субсидировать деятельность Общества и выступал как попечитель экспериментов молодых натурфилософов: для этих юношей он стал теперь объектом преклонения. Но что еще важнее, он занимался сохранением и расширением своего наследия. Так, он опубликовал второе латинское и третье английское издание «Оптики», а в 1722 году избрал молодого математика Генри Пембертона для того, чтобы тот подготовил третью версию
Однако, несмотря на ясность ума, Ньютон, судя по всему, больше не испытывал удовольствия от математики. Как-то он сказал коллеге-математику: «Я никогда не посвящал много усилий прикладной математике, и теперь она почти вся выветрилась из моей головы». Другому корреспонденту он сообщал: «Вот уже более восемнадцати лет, как я оставил занятия математикой, я отвык думать о сих предметах, что ныне делает их трудными для моего понимания».
Ньютон действительно не занимался математикой, зато не переставал размышлять о вопросах теологии и библейской хронологии. Погрузившись в изучение библейских пророчеств, в особенности – Книги пророка Даниила, он, похоже, был близок к тому, чтобы заключить: Вселенная – не что иное, как «духовное тело» Иисуса Христа, покорного воле Отца, но при этом служащего орудием создания космоса. Это вполне согласуется с его предположением, что существует некий универсальный вселенский «эфир», дух, создавший такие силы, как гравитация. «Духовное тело» Христа для него в каком-то смысле являло собой живой, одухотворенный космос. Ньютон всё ближе подходил к самому сердцу этой тайны, но в конце концов, видимо, осознал, что человеческий разум не в силах далеко продвинуться по этому пути. Он замечал, что хотел бы «еще раз прикоснуться к металлам» и «еще разок встряхнуть Луну», но отлично сознавал, что уже не в состоянии повторить былые творческие подвиги.
На закате жизни он подвел итог тому, что сделал в науке. «Уж не знаю, каким я представляюсь миру, – замечал он, – но для самого себя я словно мальчишка, играющий на морском берегу, развлекаясь поиском необычно гладких камушков или необычайно красивых ракушек, между тем как великий океан истины лежит предо мною, совершенно неизученный». Эти слова без конца цитируют, главным образом потому, что они говорят о пределах интеллекта и возможностей человека.
Но, конечно, его современники, да и последующие поколения, представляли себе достижения великого ученого иначе. Джон Обри считал, что в «Началах» «явлена величайшая высота, до какой когда- либо поднималась природа человеческая» и что этот труд может соперничать с трудами Платона, Аристотеля и Галилея. Ньютона считали гением, пророком, провидцем, и он в каком-то смысле заслуживает всех этих эпитетов. Он четко сформулировал определение научного исследования, представив его как комплекс логических рассуждений, математических вычислений и строгих экспериментов. Он совершил переворот в оптике, обосновал принципы небесной механики. Благодаря открытию законов всемирного тяготения он сделал невидимое видимым. Он первым объяснил природу приливов. Он придумал исчисление с помощью бесконечно малых величин. Он ввел новую систему хронологии: по словам Гиббона, «одного этого было бы довольно, чтобы обеспечить ему бессмертие».
Иногда говорят, что он в одиночку проложил дорогу к английской промышленной революции, а также к нынешним исследованиям космоса. Ньютонианство по большому счету не вытеснила ни теория относительности, ни квантовая механика. Ньютон выстроил систему мироздания, состоящую из сил, инерции, массы, из действия и противодействия, – систему, которая остается непревзойденной по своей надежности и действенности. Два современных математика, Стивен Хокинг и Вернер Израэль, утверждают, что «Ньютоновы теории не устареют никогда». Вот почему выдающийся экономист Джон Мейнард Кейнс назвал его «последним из мудрецов». Альберт Эйнштейн превозносил его как «экспериментатора, теоретика, механика и, что немаловажно, артиста научной демонстрации». Но все же есть в этом какой-то парадокс: человек фанатичный и скрытный, этот алхимик, этот адепт еретической веры стал символом рациональной науки и самого разума. Как выразился Поп.
Глава девятнадцатая
Последние дни
