может быть, наш далекий пращур, верно объяснил другим, как действует змей.
— Почему же все люди не живут, как мы?
— Потому что большинство людей просто дураки и грешники, и Царства у них нет; а у кого свое Царство есть, те живут как мы, скрытно, и о том мы с тобой не знаем и знать не должны.
— Только мы с Тобой друг для друга вдвоем в целом свете, — нараспев прочитала она заветные слова, глядя на Отца с упоением, — лишь я для Тебя и Ты для меня. Ни с кем не сойдусь, но и враждовать не буду; никого не почту, никому не поверю и не скажу про то, как мы живем, а про наше Царство в особенности. Души своей и Царевны не дам коснуться никому. Ах, как я люблю Тебя, Батюшка!
— А как Я-то тебя люблю, Моя милая…
— Однако же, — продолжала она посуровевшим голосом, как солдат перед боем, как автомат, — буду похожа на всех, не возбуждая ни в ком подозрений, буду незаметной и смешаюсь с толпой. Буду таиться, прятаться, ко всему наготове; буду подслушивать, подглядывать, вызнавать не ради корысти, а лишь ради нашего покоя и счастья, ради Царства нашего!.. Буду думать усердно и глубоко! Буду скрывать истинные мысли, обманывать всех вокруг, да так, чтоб не узнали! Не испытаю ни к кому ни гнева, ни жалости, буду хитра и коварна со всеми, как змей!
Она перевела дух и недобро добавила:
— А иначе придет позор и погибель.
Когда лунная кровь перестала ее отвращать, когда Царевна, подобно подножью Царя, покрылась красивой пружинистой шапочкой, а грудь потребовала отдельной одежды, она начала задумываться о вещах, выходивших прежде за пределы ее понимания.
Посредством школы и телевизора она уже многое знала об окружающем мире. Мир этот был ей глубоко чужд. Но она должна была его знать — иначе в дальнейшем, совершая неправильные поступки, она неизбежно привлекла бы к себе внимание окружающих, а этого делать было нельзя.
Школа была неизбежной обязанностью, с которой она научилась мириться. Благодаря бесцветному образу, удачно найденному ею в начальных классах, она не вступала в конфликт со своим окружением; благодаря наблюдательности и логическому анализу она узнала о своих одноклассниках и их семьях столько тайных вещей, что жизнь всего села, верно, переменилась бы, вздумай она совершить огласку. Эти тайны были большей частью дурными, иногда непонятными и очень редко — заслуживающими уважения. Разведывая очередной чей-то секрет, она все больше ценила Отца и открытое Им для нее прекрасное Царство. Вместе с тем, школа давала и знание, само по себе не очень ей интересное — лишь биология, да в какой-то мере история по-настоящему увлекали ее, — однако же, необходимое для будущего, когда, как она понимала, ей придется освоить профессию, чтобы зарабатывать деньги на жизнь.
Отношения с телевизором были попроще — хотя бы потому, что его, в отличие от школы, можно было выключить. В раннем детстве она недолюбливала это устройство, так как взамен сомнительной радости мультиков, то и дело покрывавшихся полосами на черно-белом экране, она на полвечера лишалась Царя — Отец не желал ее ласк во время телевизионной программы. Позже она терпением и любовью все же добилась своего, приучила Его вначале не обращать на это внимания, а потом даже отвечать ей взаимностью, не отрывая глаз от экрана. Телевизор перестал быть соперником; иной раз и она отвлекалась от ласк ради интересного места — впрочем, ненадолго; в лучшем для телевизора случае они вместе досматривали передачу, занимаясь любовью и незаметно переплывая в сладкий час.
Теперь, сопоставляя узнанное за годы с изменениями в своем организме, она задумывалась о будущем Царства и о своей роли в достижении этого будущего. Должна ли она родить детей? И если да, то скольких? Найдется ли ее избраннику место в Царстве? Как бы горько это ни было, она уже понимала, что когда-нибудь Отец умрет; она уже не затыкала уши, как в детстве, когда время от времени они касались этой темы. Как жить без любви? Любовь была для нее естественным элементом среды обитания — как солнечный свет, гравитация, воздух.
Изучив школьный курс биологии и даже кое-что сверх него, она уже хорошо понимала, что с чисто научных позиций Царь, змей и зверь были представлены одной и той же телесной субстанцией. Ее любовная практика подтверждала этот прежде немыслимый тезис. Она научилась легко водворять Царя и уже не стремилась отделять этот технический акт от изгнания змея. Откровенно касалась лукавого, могла подразнить, довести языком до оргазма; она делала с ним что хотела — она превзошла его, почти приручила, как пса, как дрессированного хищника в цирке. Но чем легче было ей ощущать триединую плоть, тем сильнее светлый облик Царя властвовал над ее прагматичным сознанием. Биология бессильна была объяснить, что такое любовь, сводя все даже и не к греху, а лишь к образу подопытной крысы, возбуждающей электричеством мозговой центр удовольствий, в лучшем случае — к инстинкту продолжения рода. Сверх явления беременности, наука не допускала существования единого организма из двух человеческих особей. А ведь это был факт — Царство было таким организмом; Царь был Центром Его, Объединителем прочным, всеобъемлющим и непреходящим, в отличие от тонкого, утилитарного, временного шнурка родовой пуповины.
У нее проявились критический взгляд на жизнь и своеобразное чувство юмора. Она уже видела мелкие, ранее не замечаемые ею недостатки Отца, не стесняясь их обсудить, а то и вышутить. Эти недостатки наполнили ее отношение к Нему новыми красками. Теперь она не только преклонялась перед Ним, но лелеяла и жалела Его с возрастающей страстью жены или, может быть, матери.
Тема материнства начинала ее волновать. Эта тема, прежде не слишком желанная, все откладывалась на потом, забывалась, как пара кем-то подаренных кукол — дурацких кусков пластмассы, ненужно валявшихся в дальнем углу… Она видела деторождение с точки зрения интересов Царства, а не естественной женской потребности. Незнакомая женщина обращала к ней взор с нескольких фотографий. То была ее мать; глядя на фото, она испытывала темную, стыдную зависть к этой женщине, которой было дано зачать от Отца.
— Отец, — попросила она однажды (теперь, в зависимости от тона беседы, она часто именно так обращалась к Нему), — расскажи мне о матери.
Ей показалось, что вопрос озадачил Отца.
— Ты никогда прежде не спрашивала…
Она равнодушно пожала плечами.
— Как хочешь… Может, Тебе неприятно…
Он задумался.
— Почему ты… почему ты подумала, что Мне может быть неприятно?
— Не знаю. Я размышляла… А вдруг она вовсе не умерла своей смертью, как думают люди. А вдруг это Ты убил ее… Если так, то Тебе может быть неприятно о ней вспоминать.
Он вздохнул.
— Да. Я убил ее. И ты догадываешься почему.
— Потому что она не хотела принять Царства.
— Да.
— Я так и знала. Ты сделал правильно. Иначе она пошла бы и рассказала людям, и нас бы стали преследовать и могли разлучить.
— Что ж… Я верил, что ты поймешь.
Она рассмеялась.
— Глупенький Ты мой Батюшка! Значит, Ты допускал возможность, что я Тебя не пойму?
— Но Мне жаль ее. Ведь единственное, в чем она была виновата — это что она была такая, как все.
Ее смех оборвался.
— Она была хорошая женщина. Просто не понимала.
Ее глаза сузились, превратились в недобрые щели.
— Не понимала, ага… Говоришь, была хорошая женщина? Пизда у нее была хорошая, да?
— Эй, эй, — растерялся Он, — что с тобой? Ты к кому ревнуешь? К покойнице! К своей матери!
— Ты ее, может, любишь до сих пор?
— Дочь, — сказал Он, — успокойся.
Она заплакала.
