покраснела и виновато воскликнула:
– Ах, какая я эгоистка! Думаю только о себе! А вы на краю бездны!
– Да, я на краю бездны… – глухо пробормотал Василий Александрович, и так убедительно у него это прозвучало, что на глаза Лидиной навернулись слезы.
Гликерия Романовна теперь думала о бедном Васе (про себя называла его только так) все время – и до встреч, и после. Как ему помочь? Как спасти? Он рассеянный, беззащитный, не приспособленный для военной службы. Что за глупость надевать на такого офицерскую форму! Достаточно вспомнить, как он в этом наряде смотрелся! Ну, потерял какие-то чертежи, велика важность! Скоро война закончится, никто об этих бумажках и не вспомнит, а жизнь хорошего человека будет навсегда сломана.
Каждый раз являлась на свидание окрыленная, с новым планом спасения. То предлагала нанять искусного чертежника, который сделает точь-в-точь такой же чертеж. То придумывала, что обратится за помощью к большому жандармскому генералу, своему доброму знакомому, и тот не посмеет отказать.
Всякий раз, однако, Рыбников переводил разговор на отвлеченности. О себе рассказывал скупо и неохотно. Лидиной очень хотелось узнать, где и как прошло его детство, но Василий Александрович сообщил лишь, что маленьким мальчиком любил ловить стрекоз, чтоб потом пускать их с высокого обрыва и смотреть, как они зигзагами мечутся над пустотой. Еще любил передразнивать голоса птиц – и правда, до того похоже изобразил кукушку, сороку и лазоревку, что Гликерия Романовна захлопала в ладоши.
На пятый день прогулок Рыбников возвращался к себе в особенной задумчивости. Во-первых, потому что до перехода обоих «проэктов» в ключевую стадию оставалось менее суток. А во-вторых, потому, что знал: с Лидиной он нынче виделся в последний раз.
Гликерия Романовна сегодня была особенно мила. Ей пришло в голову сразу два плана рыбниковского спасения: один уже поминавшийся, про жандармского генерала, и второй, который ей особенно нравился – устроить бегство за границу. Она увлеченно расписывала преимущества этой идеи, возвращалась к ней снова и снова, хотя он сразу сказал, что не получится – арестуют на пограничном пункте.
Беглый штабс-капитан шагал вдоль бульвара с непреклонно выпяченной челюстью, от задумчивости в зеркальные часы совсем не поглядывал.
Правда, достигнув пансиона и войдя в свою отдельную квартиру, по привычке к осторожности выглянул-таки из-за занавески.
И заскрипел зубами: у тротуара напротив стоял извозчичий экипаж с поднятым верхом – и это несмотря на ясную погоду. Возница пялился на окна «Сен-Санса», седока же было не видно.
В голове Рыбникова замелькали быстрые, обрывистые мысли.
Как?
Почему?
Графиня Бовада?
Исключено.
Но больше никто не знает.
Старые контакты оборваны, новые еще не завязались.
Версия могла быть только одна: чертово агентство Рейтера. Кто-нибудь из проинтервьюированных генералов пожелал внести какие-то исправления или дополнения, позвонил в московское представительство Рейтера и обнаружил, что никакого Стэна там не числится. Переполошился, сообщил в Охранное… Но даже если так – как его нашли?
И тут вероятность получалась всего одна: случайно.
Кто-то из особенно везучих агентов по словесному описанию (эх, надо было хотя бы поменять гардероб!) опознал на улице и теперь ведет слежку.
Но если случайно, дело поправимое, сказал себе Василий Александрович и сразу успокоился.
Прикинул расстояние до коляски: шестнадцать, нет семнадцать шагов.
Мысли стали еще короче, еще стремительней.
Начать с седока, он профессионал…. Сердечный припадок… Я тут живу – помоги-ка, братец, занести… Беатриса будет недовольна… Ничего, назвалась груздем… А коляску? Вечером, это можно вечером.
Додумывал уже на ходу. Неспешно, позевывая, вышел на крыльцо, потянулся. Рука небрежно помахивала длинным мундштуком – пустым, без папиросы. Еще Рыбников достал из кармана плоскую таблетницу, вынул из нее что-то, сунул в рот.
Проходя мимо извозчика, заметил, как тот косится на него.
Василий Александрович на кучера никакого внимания. Зажал мундштук зубами, быстро отдернул фартук на пролетке – и замер.
В экипаже сидела Лидина.
Мертвенно побледнев, Рыбников выдернул изо рта мундштук, закашлялся, сплюнул в платок.
Она нисколько не выглядела смущенной. С хитрой улыбкой сказала:
– Так вот вы где живете, господин конспиратор! У вашей тетушки красивый дом.
– Вы за мной следили? – выдавил Василий Александрович, думая: еще бы секунда, доля секунды, и…
– Ловко, да? – засмеялась Гликерия Романовна. – Сменила извозчика, велела ехать шагом, на отдалении. Сказала, что вы мой муж, что я подозреваю вас в измене.
– Но… зачем?
Она стала серьезной.
– Вы так на меня посмотрели, когда я сказала «до завтра»… Я вдруг почувствовала, что вы завтра не придете. И вообще больше никогда не придете. А я даже не знаю, где вас искать… Я же вижу, что наши встречи отягощают вашу совесть. Вы думаете, что подвергаете меня опасности. И знаете, что я придумала? – оживленно воскликнула Лидина. – Познакомьте меня с вашей тетей. Она – ваша родственница, я – ваш друг. Вы не представляете, какая сила – две женщины, вступившие в союз.
– Нет! – отшатнулся Рыбников. – Ни в коем случае!
– Ну так я сама войду, – объявила Лидина, выражение лица у нее сделалось таким же, как в коридоре курьерского поезда.
– Хорошо, если вы так хотите… Но я должен предварить тетушку, у нее больное сердце, она вообще очень не любит неожиданностей, – в панике понес чушь Василий Александрович. – Тетя содержит пансион для благородных девиц. Там свои правила… Давайте завтра. Да-да, завтра. Ближе к вече…
– Десять минут, – отрезала она. – Жду десять минут, потом войду сама.
И демонстративно взялась за алмазные часики, что висели у нее на шее.
Графиня Бовада была особой редкостной сообразительности, это Рыбников про нее давно знал. Она поняла с полуслова, не потратила ни секунды на вопросы и сразу перешла к действию.
Вряд ли какая-нибудь другая женщина была бы способна за десять минут превратить бордель в пансион для благородных девиц.
Ровно десять минут спустя (Рыбников подсматривал из-за шторы) Гликерия Романовна расплатилась с извозчиком и с решительным видом вышла из коляски.
Дверь ей открыл солидный швейцар, с поклоном повел по коридору навстречу звукам фортепиано.
Пансион приятно удивил Лидину богатством убранства. Немножко странным ей показалось, что в стенах кое-где торчат гвоздики – будто там висели картины, но их сняли. Должно быть, унесли протирать пыль, рассеянно подумала она, волнуясь перед важным разговором.
В уютном салоне две хорошеньких девушки в гимназической форме старательно наигрывали в четыре руки «Собачий вальс».
Приподнялись, сделали неловкий книксен, хором сказали: «Бонжур, мадам».
Гликерия Романовна ласково улыбнулась их смущению. Когда-то она сама была такой же дикаркой, росла в искусственном мирке Смольного института: полудетские мечты, тайное чтение Флобера, девичьи откровения в тиши дортуара…
Здесь же, у пианино, стоял Вася – его некрасивое, но милое лицо выглядело сконфуженным.
– Тетенька ждет вас. Я провожу, – пробормотал он, пропуская Лидину вперед.
