веселый и надеялся на хорошее, а теперь лежит здесь в песке, весь рассыпанный на детальки, как какой- нибудь кошмарный лего…
Кошка, словно услышав ее мысли, вдруг завибрировала как маленький моторчик, и от уютного, ласкового мурлыканья звенящая тишина скукожилась и уползла, и страх тоже немножко отступил.
В очередной раз стукнула дверь наверху, и Геля напряглась, гадая – кто это идет? Щур? Или старая крыса Павловская?
Долго сомневаться не пришлось. В темноте заморгал красновато-желтым светом фонарь. Значит, Павловская!
Выворачивая запястья, пленница бешено старалась содрать гадскую цепь. Ей надо освободиться во что бы то ни стало! Ведь сейчас вернется этот дурак со своим гвоздем и попадет прямо в лапы жуткой старухи!
Павловская подошла совсем близко, так что Геля почувствовала куриный, приторный запах старушечьего пота и керосина от лампы.
– Сговорились мы с Калистратом Калинычем. Отправил он людишек и за письмецом, и за огольцом, – проговорила старуха странным, глухим и тягучим голосом, будто пьяная. – Только больно дорого за доставку запросил. Так что огольца порешили на месте порешить, – тут она то ли закашлялась, то ли рассмеялась, – а тебя, мерзавка, я сама прихлопну. Как надоедливую муху. – Старуха подняла фонарь, и Геля задохнулась от ужаса.
Лицо у Павловской было страшное – толстые щеки обвисли, глазки запали, а губы беспрестанно шевелились, дергались, кривились, как у безумной.
– Что, боишься меня? Бойся, – зловеще протянула статская советница, потрясая своей страшной клюкой, – я ведь твоя смерть!
Геля, надо сказать, боялась. Очень боялась. Только не Павловской, а того, что в подвал с минуты на минуту вернется Щур.
Она все крутила и дергала цепь, и неожиданно – то ли оттого, что удачно сместились витки, то ли оттого, что у Гели от неимоверных усилий вспотели руки, – та поддалась, и левая кисть туго, но пошла наружу. А как только удалось высвободить одну руку, с другой цепь свалилась сама собой, почти и не звякнув в песке.
– И ничуточки я вас не боюсь! – выкрикнула Геля, чтобы потянуть время. – Вы старая, жалкая, мерзкая жаба!
Левой рукой она незаметно, но крепко обхватила кошку, а правой загребла песка и, не медля, швырнула в глаза злодейке.
Но Павловская была настороже. Страшный удар клюкой обрушился на голову девочки, все разом исчезло – подвал, жуткая старуха – и Геля провалилась во тьму.
Часть третья
Возвращение
Глава 1
Гелю плавно покачивало, словно она летела в самолете или плыла по теплому, ласковому морю. Где-то далеко внизу – на земле или под водой – копошились какие-то фигурки.
Она лениво сощурила глаза, и картинка приблизилась, стала четче.
На сером песке лежала девочка в грязном, измятом матросском платьице – будто спала. У ее виска расплывалось странное темное пятно. На груди у девочки в воинственной позе, вздыбив шерсть, прижав уши и оскалившись, стояла маленькая черная кошка, и старуха в лохмотьях уже занесла над ней окровавленную клюку.
– Это же я, – сквозь сонное оцепенение подумала Геля. – Значит, Люсинда все-таки меня бросила, и я умерла. А как же это я умерла, а все равно все вижу?
«Да потому что это не настоящая смерть, а клиническая, дура!» – пришел неизвестно откуда довольно грубый ответ, и Геля стала просыпаться, выныривать из ласковой, мягкой одури.
Она же стописят раз читала про такое в интернете! Душа отделяется от тела, и люди в состоянии клинической смерти видят будто со стороны себя, место ДТП или операционную, ах, неважно!
Врачи, конечно, утверждают, что это всего лишь галлюцинации. Мол, на переходном этапе между жизнью и смертью прекращается работа сердца и дыхания, и гипоксия – то есть кислородное голодание – вызывает всякие видения: ощущение полета (есть!), спокойствия и умиротворения (есть!), движения по темному туннелю к свету (пока нет).
Только все равно они врут, врачи эти. Теперь Геля точно знает. Она же вот отделилась и видит очень ясно все, что происходит с ее телом. И с ее кошкой!
Геля напряглась, стараясь закрыть зверька руками, защитить от удара. Кошка жалобно мяукнула и посмотрела вверх, прямо ей в глаза.
«Уходи! Пожалуйста, уходи!» – изо всех сил подумала Геля.
Рука лежащей девочки шевельнулась слабо, едва заметно, но старуха все равно увидела:
– А, тебе все мало! Ну, получай! – Клюка свистнула, рассекая воздух, но второго удара так и не последовало.
Голова Павловской странно дернулась, и старуха медленно, грузно обрушилась на пол. Песок взметнулся серым облаком, присыпав клюку, лохмотья и опрокинувшийся фонарь.
Струйка пламени побежала по песку, ярко осветила подвал, шарахнувшуюся от огня кошку и бегущего к ней, Геле, Щура.
«Это он бабку камнем, – подумала девочка, – а я сейчас очнусь, и все у нас будет хорошо!»
Но картинка внизу вдруг смазалась, а Гелю закружило, как котенка в стиральной машине, и потащило в какую-то черную, ревущую трубу.
Она отчаянно закричала:
– Щур! Силы Зла! Маааамочка!
Но неведомая, безжалостная сила все влекла ее неизвестно куда, крутила, сквозь рев доносились обрывки разговоров, шум ветра, рокот моторов и голоса птиц, все это сливалось в резковатую, механическую музыку, и Геля, наконец, поняла – да ведь она же фарфоровая пастушка, которая кружится- кружится-кружится…
Кто-то настойчиво, не попадая в такт, звал какую-то Ангелину, мешал кружиться.
– Вы… меня… сбиваете! – сердито сказала она, с трудом открывая глаза. – Не мешайте, понятно?
– Ну просыпайся же! Приходи в себя! – Перед Гелей мелькнула какая-то тень, и левой щеке стало больно.
– Ах, так вы драться! – Девочка тяжело шлепнула рукой по чему-то теплому и твердому. Сильно оцарапала палец. И проснулась.
Прямо перед ней, держась за щеку, сидела Люсинда Грэй. Ее прекрасные, изумрудные глаза светились то ли изумлением, то ли гневом. Геля медленно перевела взгляд на свою руку – на подушечке среднего пальца выступила капля крови. Потом посмотрела на Люсинду. В ушах у той были затейливые
