ужасно долго, и приступили к ней лишь после применения на практике „великого изобретения“ доктора Листера, заключавшегося в обработке раны фенолом, дабы „уничтожить все вредные микроорганизмы“». Хирург остался в Бальморале на целую неделю.
Уже после его отъезда в «Бритиш медикал джорнал» был помещен отчет о проведенной им операции, который заставил прослезиться задним числом всю британскую прессу. «Таймс» и «Дейли ньюс» принесли королеве свои извинения за то, что недооценили всю тяжесть ее состояния. А на Викторию после нарыва и болезни горла свалилась «третья» напасть — жуткий насморк.
Аффи находился рядом с больной, что не способствовало его хорошему настроению. В двадцать семь лет второй сын Виктории с трудом выносил вид матери, которая всюду появлялась, опираясь на руку Брауна. Он стал резким и колючим. По приезде пожал руку всем слугам, кроме шотландца-мажордома. Однажды вечером, когда он попросил скрипачей прекратить игру, Браун, наперекор ему, приказал музыкантам продолжать. Атмосфера в гостиной накалилась до такой степени, что Виктория из своей спальни потребовала, чтобы конфликт был немедленно разрешен. Аффи заявил, что пойдет на мировую только в присутствии Понсонби: «На борту своего корабля я разговариваю с кем-либо из команды только в присутствии одного из офицеров». Это заявление заставило Викторию вспылить: «Мы не на корабле, и я не потерплю у себя в доме корабельных порядков!» Но даже Шарлотта, дочка Вики, демонстрировала свое презрение к Брауну. Она отказалась подать ему руку, когда он зашел при ней в комнату ее бабушки: «Мама говорит, что нельзя допускать излишней фамильярности в отношениях со слугами». На сей раз гнев Виктории пал на голову Вики. Понсонби и лорд Галифакс считали причиной всех этих бед женское одиночество королевы.
Виктория похудела на двенадцать килограммов, и Дженнер запретил показывать ей ругающие ее газеты. Гладстон не мог скрыть своего возмущения: «Каким образом можно вынести королевский трон из охваченного пламенем дворца, если врач запрещает прикасаться к нему?» Но Дженнер, как до него доктора Штокмар и Кларк, опасался приступов бешенства, характерных для представителей ганноверской династии. Лорду Галифаксу он объяснял, что яркий румянец, который появляется у ее величества после еды и который непосвященным кажется признаком хорошего самочувствия, на самом деле свидетельствует о ее повышенной нервозности: «Это такой вид безумия, и с этим ничего не поделать». Гладстон был убежден, что врач то же самое говорил и Дизраэли. 26 сентября на празднике урожая этот неисправимый льстец, а ныне лидер оппозиции, воскликнул, что королева уже давно «морально и физически не способна» исполнять свои обязанности.
Его необдуманные слова облетели все королевство. «Дейли телеграф», державшая сторону Гладстона, с возмущением вопрошала: так, значит, лидер оппозиции хочет сказать, что королева не в своем уме? Призванный на помощь преподобный МакЛеод заявил, что он ни разу не наблюдал у Виктории «ни малейшего признака душевного или умственного расстройства». Дизраэли передал Виктории через Дженнера письмо с извинениями, но на сей раз измышления прессы возымели действие на королеву. Гладстон в письме к Грэнвиллу радовался по этому поводу: «Дизраэли невольно оказал и ей, и всей нации неоценимую услугу… Теперь главное — заставить королеву приступить к работе».
Нападки на королеву не прекращались. 6 ноября 1871 года, выступая в Ньюкасле-апон-Тайн перед многочисленной толпой, депутат-либерал Чарльз Дилк, с которым водил совершенно неуместную дружбу Берти, огласил список того, что содержит государство для королевской семьи и назвал, во сколько ему это обходится: все эти замки, яхты, поезда, слуги, лошади, охоты… «Почему государство должно содержать „лорда-сокольничего“ или „придворного фотографа Ее Величества“?» — возмущался он. А затем заявил, что «пришло время республики. И судя по тому, как развиваются события, наше поколение доживет до ее установления». Спустя три дня, на ужине у лорда-мэра Лондона Гладстон отстаивал право любого английского гражданина выражать свое мнение «без всяких ограничений… по поводу государственных институтов королевства». Виктория направила премьер-министру ноту протеста. Она была тем более возмущена, что молодой Дилк был сыном друга ее Альберта, и на Всемирной выставке 1851 года она, увидев его там, даже погладила по голове: «Видимо, я погладила его против шерсти».
21 ноября в Виндзорский дворец, в котором еще не оправились от шока после «выходки Дилка», пришла телеграмма из Сандрингема, куда Берти только что прибыл для празднования своего тридцатилетия после охоты на фазанов у лорда Лондсборо. Охотничий домик лорда находился поблизости от бальнеологического курорта Скарборо, пользовавшегося дурной славой по причине своей, самой плохой в Англии, системы канализации. В результате у всех гостей начались желудочно-кишечные расстройства, а Берти подхватил какую-то инфекцию. На следующий день стало ясно, что инфекция эта не что иное, как брюшной тиф. Это был страшный диагноз, почти что синоним смерти. Виктория срочно отправила Дженнера в Сандрингем, а сама уединилась в мавзолее Альберта. Она словно вновь вернулась в те ужасные дни десятилетней давности.
Температура у Берти поднялась до сорока одного градуса. Еще не оправившись до конца от собственных недугов, королева поспешила к заболевшему сыну, у которого начался бред. И вот уже газеты, несколькими неделями ранее писавшие о том, что королевская семья не приносит никакой пользы государству, стали печатать один за другим специальные выпуски. Во всех храмах королевства пасторы при огромном стечении проливающих слезы прихожан возносили молитвы о выздоровлении наследника престола. К «Боже, храни королеву» всюду присовокупляли «Боже, храни принца». Дурные предчувствия и нервозность возрастали еще и потому, что все это происходило буквально накануне роковой даты — 14 декабря — дня смерти Альберта. «Завтра исполняется десять лет с тех пор, как принц-консорт умер от той же самой болезни!» — восклицала в своей передовице «Пэлл Мэлл газетт».
В комнате с задернутыми шторами Берти уже никого не узнавал. Врачи запретили кому бы то ни было приближаться к его постели. Виктория из-за ширмы ловила слабые признаки жизни, которые подавал ее сын, а Аликс ползком передвигалась по ковру, чтобы Берти не мог ее заметить. Королева не выходила из дома больше, чем на полчаса, и отказывалась ложиться спать из страха, что ее разбудят, чтобы сообщить роковую весть, которая казалась неизбежной. И вновь Алиса взяла на себя роль сиделки. 13-го числа Виктории позволили зайти в комнату умирающего: «Мы с Алисой подумали: „Значит, не осталось никакой надежды“. Я подошла к кровати, взяла его слабую руку, поцеловала ее и стала гладить. Он повернулся, посмотрел на меня мутным взглядом и спросил: „Кто вы?“ А потом сам же и ответил: „Это моя мама“. — „Мальчик мой дорогой“, — проговорила я».
Провидение, видимо, услышало наконец мольбы всей Англии. 14 декабря, в тот день, когда Альберт испустил дух, свершилось чудо, врачи констатировали первые признаки улучшения! Утренний бюллетень впервые за долгое время был обнадеживающим: «Принц хорошо спал. Его дыхание стало спокойнее». Сильный организм Берти лучше справлялся с болезнью, чем хрупкий организм его отца. А врачи и медицинские сестры, лечившие его, лучше знали свое дело, чем самоуверенный доктор Кларк. «Если бы принца-консорта лечили и выхаживали так же, как принца Уэльского, то, возможно, он выжил бы», — заметила королева.
Выздоровление Берти спасло корону. «Злую шутку сыграла с Дилком эта болезнь принца», — сказал парламентарий-тори лорд Леннокс Дизраэли. Никаких разговоров больше не было не только о республике, но и об отречении Виктории от престола. Святоша Гладстон заказал благодарственный молебен в соборе Святого Павла. Королева согласилась присутствовать на службе при условии, что та будет «ультракороткой». Альберт всегда считал, что хорошая молитва не может быть затянутой, а Виктория была против «публичной демонстрации» набожности. Она была уверена, что двух-трех причастий в год вполне достаточно, и двор старался придерживаться этой нормы.
Камнем преткновения стал вопрос о том, как ехать в собор. Берти хотел ехать туда в своей карете, чтобы не сидеть вместе с Брауном, а Виктория настаивала на том, чтобы принц и принцесса Уэльские сели в ее открытый экипаж, в котором они проедут по городу, «дабы народ, для которого и была предназначена эта церемония, мог лучше их видеть». И настояла-таки на своем.
С сыном, сидящим рядом с ней, и Брауном в самом его красивом килте за ее спиной, она чувствовала себя на вершине счастья. И жители Лондона тоже. Впервые после смерти Альберта Виктория казалась довольной тем, что она является их королевой. Восторженные крики достигли апогея, когда она взяла руку сына и поднесла к своим губам. И улыбнулась. Она вдруг поняла, что ее монарший сан, который она почти что возненавидела, может вновь доставлять ей пьянящую радость. Она вновь комфортно чувствовала себя в этом качестве. И вернувшись в Букингемский дворец, несколько раз выходила на балкон и махала толпе
