– очень удачная фотография Бонни в розовой стеклянной рамочке;
– банка вишневого варенья (дала сердобольная соседка, которая питает к дяде Васе чисто дружеские чувства).
Да, сумка уже полным-полнехонька, а ведь остался еще пакет с фруктами и теплая трикотажная фуфайка, потому что у них там в отделении сквозняки.
Я тяжко вздохнула и посмотрела на Бонни.
– Вот если бы ты был у нас ездовой собакой, Бонечка, я нагрузила бы нарты, и ты бы все это потащил.
«Больно надо!» – фыркнул Бонни, утром я объяснила ему, что в больницу с собаками не пускают.
Пришлось взять еще дополнительный пакет с ручками, тетка, что продала мне его, утверждала, что этот пакет выдерживает пятнадцать килограммов.
На улице хоть и середина мая, но сегодня пасмурно, небо затянуто какой-то серой гадостью. Я надела ветровку и кепочку с козырьком, а зонтика не взяла – в двух руках поклажа – в зубы, что ли?
Первые капли дождя настигли меня уже на улице, когда прошла полдороги до метро и возвращаться не было смысла. Поднажала и рысью влетела в вестибюль.
– Есть еще женщины в русских селеньях! – восхитился мужчина на эскалаторе, увидев мои неподъемные сумки.
Тоже мне, остряк-самоучка, лучше бы помог донести!
В вагоне я плюхнула сумки на пол и пристроилась в уголке. Но когда вышла из метро на нужной остановке, дождь стоял стеной. С неба хлестали струи, как вода хлещет из прохудившейся трубы. Грохотал гром и сверкали молнии. Пока я добежала до навеса остановки, ветер сорвал с меня кепочку, и встречная машина окатила из лужи. Подумать только, был в позапрошлом веке поэт, который нахально утверждал, что он любит грозу в начале мая! Его бы на мое место!
В отделение травматологии я явилась вся мокрая и дико злая. Бабка на вахте заворчала было, что в таком виде не пустит, но поглядела мне в глаза и махнула рукой – иди уж, только бахилы надень.
Двенадцатая палата находилась в самом конце коридора, возле двери на лестницу, от которой невыносимо дуло. В коридоре пахло дешевым средством для мытья полов. Это хорошо, значит, хотя бы пол моют, сказала я себе в утешение, потому что в носу немедленно зачесалось.
Ручку пришлось повернуть локтем, а дверь толкнуть ногой. Господи, дошла, кажется… И в это время в носу засвербело ужасно, я чихнула, проклятый пакет порвался, и яблоки выкатились на серый выношенный линолеум прямо под ноги какому-то типу в синем байковом халате. А говорили, что выдержит пятнадцать килограммов, вот и верь после этого людям!
– Ой-ой-ой! – закричал он тонким детским голосом, потом нагнулся и стал собирать яблоки.
При этом халат, у которого были оборваны все пуговицы, распахнулся, и я увидела, что под халатом тип совершенно голый. Он ухватил три яблока, причем одно тут же надкусил.
– Эй, ты чего? – возмутилась я. – Тебе, что ли, принесли?
– Василиса, – раздался голос с кровати у окна, – оставь его, он не в себе.
Тип с хрустом ел яблоко, радостно урча. Голова у него была замотана бинтом в виде шапочки, еще со школы я знала, что такая повязка называется «шапочка Гиппократа».
Я подобрала оставшиеся яблоки и подошла к дяде Васе. Выглядел он не очень хорошо, что, учитывая здешние условия, неудивительно. И то сказать – привезли его в эту дежурную больницу по «Скорой», сюда свозят всех жертв аварий, а также бомжей, ушибленных в драках и так далее. Палата, однако, была не на двадцать человек, а на четверых, что уже хорошо. Две кровати по стенам у окна, и две кровати у дверей. У окна, кроме дяди Васи, лежал еще старик с ногой на растяжке. Я обошла сложную конструкцию и присела на табуретку.
– Ну, как вы?
– А то не видишь, – ворчливо ответил дядя Вася, – курорт тут!
Вот интересно, а я-то тут при чем? Ведь это не я его спихнула с балкона и не я уговорила его туда залезть… Но, разумеется, не стоит пострадавшему человеку напоминать о его ошибках, тем более если он – мужчина. Эти никогда в своих ошибках не признаются и очень любят их перекладывать на других. Чтобы отвлечь дядю Васю от грустных мыслей, я стала разбирать сумку.
– Вот смотрите, все как вы велели, – я выложила в тумбочку вещи, поменяла наволочку и повесила на спинку кровати полотенчико в веселеньких разноцветных мячиках.
– Это все? – спросил дядя Вася, исследуя принесенное. – А брюки не принесла?
– Какие брюки? – оторопела я.
– От костюма тренировочного китайского! Тут такое выдали – в коридор выйти срамно! И бритву!
– Так вы же их в списке не указали… – растерялась я.
– А самой не догадаться? – огрызнулся дядя Вася. – Щетиной оброс, буду вон скоро как Егор Иваныч, – он кивнул на соседнюю кровать.
Старик, лежавший там, повернул голову, и я увидела, какой он бородатый. Борода была окладистая, как говорят – лопатой, и совершенно белая. Волосы тоже были пышные и совершенно седые.
– Ну, до Егора Ивановича вам еще расти и расти, – поддразнила я дядю Васю.
– И то верно, – басом сказал старик, – ты, Василий, скажи дочке спасибо, что пришла.
И вздохнул тяжело. Дядя Вася устыдился и перестал ворчать. Неловкое молчание нарушил тип в халате на голое тело.
– Ай-ай-ай! – взвизгнул он и коршуном набросился на яркое полотенчико, потряс его, восхищенно рассматривая, и, прежде чем я успела выхватить, повязал себе на голову.
– Ну, ты у меня получишь! – рассердилась я.
– Ой, да не трогай ты его, он больной! – Дядя Вася здоровой рукой ухватил меня за локоть.
– Вы все тут больные, – отмахнулась я, – а этот псих, что ли?
– Псих не псих, а малость с придурью, – ответил за дядю Васю старик, – видно, от природы такой был, да еще болтается все время по улице и тащит по простоте своей что плохо лежит. А народ у вас в городе злобный, за копейку готовы человека убить. Вот ему и стукнули по башке бутылкой. А она у него и так слабое место…
– Что, и родных у него никого? – сочувственно спросила я.
– Да все его тут знают как облупленного, он уж не в первый раз сюда попадает, живет напротив, в том кирпичном доме. Пока мать была жива, все-таки под присмотром был. А как умерла она, то совсем он пропадает. И в интернат не берут, потому что родня есть. А что за родня? Брат пьет без просыпу, а невестка только рада, что он в больнице, надоел он ей хуже горькой редьки. Тащит из дому, все ломает, портит… Так-то он безобидный… Петюня, – старик зарокотал ласковым басом, – ты отдай девушке полотенце-то…
– Да пускай забирает, – вздохнула я, – все равно изгваздал его…
– Обед! – раздался в коридоре зычный голос, и в палате запахло пригорелым машинным маслом.
Когда я посмотрела, что предлагают больным на обед, я удивилась, как они вообще умудряются тут выздоравливать, и дала себе слово это безобразие прекратить. Путем несложных вопросов мне удалось выяснить, что питались все трое в основном пирожками, которые продавала тетка в холле больницы. Пирожки приносил дядя Вася – держась за ребра, он все же мог раз в день спуститься в холл на лифте. Петюня тоже был ходячий, но кто ж ему доверит деньги. А пирожки уж тем более, он их до палаты не донесет, по дороге съест.
Толстая баба, что привезла обед, посмотрела на меня с ненавистью и зашипела злобно, когда я попыталась взять второй кусок хлеба. На Петюню она вообще замахнулась поварешкой, когда он потянулся за булкой. Петюня не обиделся и, пока мы с бабой переругивались, умудрился стянуть полбатона. Соображает все-таки!
– Вот что, мои дорогие! – строго сказала я всем обитателям палаты номер двенадцать. – Если хотите поправиться, будете слушаться меня. Во-первых, никаких сомнительных пирожков, иначе вас переведут в инфекционное отделение. Вам нужно мясо, творог и яйца. Все это я принесу завтра, а сегодня никаких походов за пирожками, будете пить чай с булкой и вареньем. И не спорить! – Я повысила голос. – Теперь я командир!
Дядя Вася так удивился, что промолчал, Егор Иваныч тихонько усмехнулся в бороду.
