– Ты ставишь мне условия?! – в голосе свекрови на мгновение прорезались прежние нотки, что, надо сказать, не произвело на Дашу ни малейшего впечатления.
– Точно, ставлю, – согласилась она, – и, кстати, вот еще одно! Чтобы ваша Изольда Яновна к этой квартире и на пушечный выстрел не подходила! Видеть ее не желаю!
– Тут я с тобой согласен! – оживился Димка. – Изольда – жутко противная тетка, глупая и хвастливая. Мам, ну о чем тебе с ней разговаривать?
– А обо мне, – подсказала ему Даша, – они сплетничают обо мне!
– Ты подслушивала?! – возмутилась свекровь.
– Ага, – радостно ответила Даша, – и узнала о себе много интересного! Оказывается, твоя мама считает меня неряхой, лентяйкой, уродиной и неумехой. Не понимает, что ты во мне нашел, потому что в институте у тебя была девушка – умница, красавица, из приличной семьи, которая тебя просто обожала, – а ты вот отчего-то не захотел на ней жениться!
– Какая девушка?! – завопил Димка. – Не было никакой девушки, мама все путает!
Однако Даша расслышала явственную фальшь в его голосе. Ладно, с этим она разберется позднее.
* * *Император смотрел на раскинувшийся у его ног великий город – и странные мысли теснились в его голове.
Вот уже десять лет он правит этим городом – и всем миром. Вот уже десять лет его воля значит больше, чем воля богов. Да и сам он уже причислен к сонму богов, его статуи стоят в многочисленных храмах по всей империи, и им воздаются божеские почести.
Вот уже десять лет никто не может противиться его воле, а тех, кто пытался это сделать, постигла суровая кара. Сенека, этот самовлюбленный моралист, вечно читавший ему нотации, внушавший, как следует жить, объяснявший, что хорошо и что плохо, по его приказу покончил с собой. А все остальные усвоили наконец главную истину: хорошо лишь то, что угодно ему, а плохо – то, что ему неугодно.
Вот уже десять лет он держит в своих руках высшую власть – но это не делает его счастливее.
Он выступал на конных состязаниях, участвовал в соревнованиях актеров и поэтов. Многотысячные амфитеатры рукоплескали ему – но он и от этого не чувствовал подлинной радости. Потому что подозревал: ему рукоплещут из-за выгоды или от страха, а едва покинув амфитеатр, римляне тут же его забудут…
Он должен совершить что-то беспримерное, что-то такое, что повергнет всех его подданных в восторг – или в ужас!
Император вновь взглянул на великий город.
Его жители суетятся там, внизу, как муравьи в своем муравейнике, они заняты своими ничтожными делами, добывают хлеб насущный, хитрят и изворачиваются в борьбе за место под солнцем, и им дела нет до страданий великого человека – до его страданий!
Привычным жестом он открыл висевший на шее золотой медальон, нашарил там половинку камеи, той самой, лежавшей когда-то в его детской булле, сжал ее в кулаке.
Перед его глазами вдруг возник мрачный храм в какой-то далекой стране: лес квадратных черных колонн, медное изваяние быка, и чей-то глухой голос прошептал:
– За то, что было совершено, Рим должен быть сожжен!
Голос затих, но глаза императора вдруг широко открылись. С них словно сдернули пелену, как с новой, только что законченной статуи.
Вот что он должен сделать, чтобы они, его неблагодарные подданные, навеки запомнили своего императора!
Рим должен быть сожжен!
Этот наглый, самовлюбленный город, город, который считает себя вечным, должен ощутить на себе гнет его воли!
Нерон прикрыл глаза – и увидел охваченные пламенем дворцы патрициев и дома простолюдинов, пылающие храмы и форумы, рушащиеся колонны и портики.
Да, такое они забудут не скоро!
Император хлопнул в ладоши, и тут же рядом с ним появился грек-вольноотпущенник Афтазий, преданный и исполнительный слуга.
– Что угодно повелителю? – спросил он, низко склонившись перед Нероном.
– Ты знаешь многих, – проговорил Нерон. – Найди мне такого человека, который возьмется за тайную и трудную работу.
– Слушаюсь, повелитель, – Афтазий поклонился еще ниже и исчез.
Нерон ценил его за то, что Афтазий никогда не задавал вопросов и в глазах его никогда не мелькало и тени удивления.
В тот день императора посетило вдохновение. Он написал двадцать стихов новой трагедии, прочел их придворным поэтам.
После того как умер Сенека, приближенные раз от разу все громче и восторженнее восхищались литературным даром молодого императора. Это было вполне объяснимо и даже понятно: ведь его талант с годами зрел и совершенствовался, как хорошее вино.
За этими интересными занятиями Нерон забыл о поручении, которое дал Афтазию, и удивился, когда тот подошел к нему после вечернего застолья.
– Где ты пропадал? – недовольно спросил император вольноотпущенника.
– Я его нашел, повелитель! – ответил Афтазий, склонившись ниже обычного. – Угодно ли тебе будет говорить с ним?
– Кого? – спросил Нерон в недоумении.
– Человека, способного взяться за трудную и секретную работу. Человека, который выполнит ее без сомнений и колебаний.
– Ах, да! – проговорил император.
Он вновь представил себе охваченный пламенем Рим – и странное чувство шевельнулось в его душе.
– Пусть он придет! – повелел Нерон.
Афтазий почтительно сложил руки перед грудью и удалился, пятясь, не поворачиваясь к императору спиной.
Через минуту в покои Нерона вошел высокий смуглый человек с пронзительным, холодным взглядом. Остановился перед императором, поклонился – но недостаточно низко, и взгляд не опустил: смотрел прямо в глаза.
– Кто ты такой? – спросил Нерон недовольным тоном.
– Гаробал, – ответил смуглый незнакомец, как будто это все объясняло.
– Умеешь ли ты держать язык за зубами? – спросил император, помолчав.
– Да, господин.
– Я хочу поручить тебе дело трудное и опасное.
– Я весь внимание!
* * *Император говорил долго. Смуглый человек слушал его очень внимательно. На лице его не дрогнул ни один мускул, но в глазах загорелся тусклый, мрачный огонь, какой вспыхивает в давно погасшем костре, когда тлеющие угли оживают под порывом ветра.
Выйдя из императорского дворца, Гаробал оглянулся, закрыл голову краем плаща и еле слышно проговорил:
– Слава Молоху! День мести настал!
Затем он направился в трущобы, располагавшиеся поблизости от Мамертинской тюрьмы.
Подойдя к жалкой лачуге, притулившейся у склона горы, он трижды постучал в дверь. Дверь отворилась с унылым скрипом, и Гаробал вошел в хижину. В глубине единственной комнаты над очагом кипело какое-то варево, распространяя по помещению странный, необычный запах. Возле двери гостя
