– Ишь ты как заговорил! – удивилась Нинель. – Не поздно ли, Васенька, спохватился?
– В самый раз! – по привычке ответил Василий Макарович и похолодел: не иначе Нинель думает, что он явился к ней предложение делать! При костюме, при галстуке и мнется-жмется, не знает, как начать! Что еще женщина в такой ситуации может подумать?
– Ох, Василий, зря ты это затеял! – Нинель покачала головой. – Разные у нас с тобой дороги!
– Это точно, – обрадовался Василий Макарович.
Раз Нинель выбросила из головы все глупые мысли насчет совместной жизни, то, может, по старой дружбе выполнит его просьбу?
– Значит, ты меня выслушай, а там уже будешь решать…
И Василий Макарович, торопясь и проглатывая слова, изложил коротко свою просьбу. Рассказ занял немного времени, поскольку Куликов, разумеется, не посвящал Нинель Владимировну во все тонкости расследования.
Рассказывая, Василий Макарович не смотрел на свою собеседницу и не заметил всей гаммы чувств, отражавшихся на ее лице, – от приятного ожидания до глубокого разочарования. Однако вместо того, чтобы по окончании рассказа выгнать Куликова из кабинета, Нинель вдруг рассмеялась. Хохотала она долго и со вкусом, а потом сказала, вытирая слезы:
– Ладно, Василий, все для тебя сделаю, что просишь. Так уж вышло, что хорошо к тебе всю жизнь относилась… Ой, хороший ты мужик, Василий, но не орел!
Василий Макарович прижал руки к сердцу и поскорее удалился, крикнув из коридора, что заскочит завтра. Насчет орла он решил не уточнять.
А Нинель Владимировна припудрила щеки, подкрасила смазавшиеся губы и, машинально подписывая заявления радостным обокраденным гражданам и накладывая положительные резолюции на все бумаги, думала, что жизнь все-таки проходит, а у нее теперь хоть и есть многое, а простого женского счастья как не было, так и нету. Муж попался козел козлом, откровенно говоря, да, с другой стороны, и выбирала-то его Нинель не глядя, просто чтобы замужем побывать, как положено. А вот как понравился с юности этот Васька несуразный, так с тех пор ни один мужик и не глянется. Правду сказать, не много их и было, претендентов-то. Не любят мужики самостоятельности, шума не любят, крика да гвалта. Любят, чтобы жена дома больше сидела да тишком угождала. Вот как Танька, подружка закадычная. Тихоня тихоней, а ей, Нине, сказала сразу же после свадьбы твердо – чтобы, говорит, духу твоего у меня в доме не было! Нечего на Василия глядеть, теперь он мой! А ведь столько лет дружили, с первого класса школы…
Ну да что теперь об этом вспоминать, когда все давно забыто и подружки на свете нету. Может, и права тогда была Татьяна, за любовь надо бороться…
Ночью мне снились пыльные декорации, сваленные за сценой, бархатный занавес, падающий сверху с грохотом снежной лавины, прожектора, светившие в лицо и чихуа-хуа Мейерхольд, с утробным рычанием пожирающий седьмой том из собрания сочинений Антона Павловича Чехова.
Проснувшись рано утром в холодном поту, я долго не могла прийти в себя и растолковать свой сон. Потом решила, что это мне знак свыше. Придется пойти еще раз в театр и попробовать разузнать побольше о режиссере Антонии Неспящем. Вдруг мне повезет и я наткнусь на что-то стоящее?
Я подошла к служебному входу в театр, нерешительно взялась за ручку и вошла внутрь.
– Скорее, скорее! – воскликнула, оторвавшись от вязания, давешняя вахтерша. – Осталось пять минут! Антоний Зигфридович будет сердиться! Он сегодня на взводе!
Я припустила по знакомому коридору и скоро влетела, запыхавшись, в репетиционный зал.
Возле входа я едва не сбила с ног Розу.
Запахнув свою кожанку и смерив меня ледяным взглядом, помощница режиссера прошипела:
– Чуть не опоздала! Хорошо же ты начинаешь свою жизнь в театре! Кажется, я вчера тебя предупреждала! Ладно, иди на сцену, Антоний Зигфридович тебя уже искал!
Я взлетела на сцену и смешалась с большой группой молодых артисток. Режиссер прохаживался перед ними с песиком под мышкой и вещал хорошо поставленным голосом:
– Эта сцена станет ключевой в нашем спектакле, хотя ее и не было у Чехова. Она передаст основную мысль нашей постановки, и донесете ее до зрителя именно вы. Да, я не оговорился! Вы – маленькие собачки – должны передать затхлую, мрачную атмосферу российской провинции. Эта атмосфера в первую очередь выражается в ваших взаимоотношениях. Вы визгливо лаете друг на друга, кусаетесь, боретесь за место под солнцем, за лишнюю косточку… Ага, вот наконец появилась мальтийская болонка! – Режиссер повернулся ко мне. – Вы слышали, какая перед вами поставлена сверхзадача?
– Слышала… – ответила я неуверенно.
– Ну, так попробуйте полаять так, чтобы выразить то, о чем я говорил.
Я несколько раз громко тявкнула.
– Что это такое! – Режиссер поморщился. – По-моему, вы меня совсем не слушаете! Ваш лай выражает простые, низменные эмоции, такие как голод, страх, примитивные инстинкты. А вы должны передать глубокую гамму чувств…
Он так разошелся, что нечаянно прижал локтем своего песика. Чихуа-хуа сердито затявкал и попытался его укусить.
– Вот! – воскликнул режиссер радостно. – Учитесь у Мейерхольда! Он сейчас показал вам, каким должен быть ваш лай! Умница, Мейерхольд, ты понимаешь меня как никто другой!
Антоний Зигфридович взглянул на часы и улыбнулся:
– Как раз пришло время дать тебе витаминку! Сейчас папочка даст Мейерхольдику витаминку!..
Песик оживился.
Режиссер достал из внутреннего кармана стеклянный флакончик, встряхнул его. Флакон был пуст.
– Роза! – Антоний Зигфридович завертел головой в поисках своей помощницы. – Роза, витамины Мейерхольда кончились!
– Не волнуйтесь, Антоний Зигфридович, – Роза возникла на сцене, – я приготовила следующую упаковку…
Она достала из кармана кожанки новый флакончик, хотела его открыть, но режиссер остановил ее нетерпеливым жестом:
– Я сам, сам! Вы же знаете, что это я делаю сам…
Взяв флакон из рук ассистентки, он одной рукой открутил колпачок и вдруг поморщился, как от внезапной боли. Однако, вытряхнув розовую таблетку, протянул ее песику.
Мейерхольд мгновенно проглотил витамин и благодарно лизнул хозяина.
– Умница, хороший мальчик! – проговорил Антоний Зигфридович и вдруг покачнулся.
– Что с вами? – Роза подскочила к нему, подхватила за локоть, но не смогла удержать. Лицо режиссера посерело, глаза остекленели, ноги подломились, и он с грохотом рухнул на сцену.
Песик, истерично визжа, выбрался из-под тела хозяина и отбежал в сторону.
– Врача! Врача! – раздались вокруг испуганные голоса.
Роза склонилась над телом режиссера, попыталась сделать ему искусственное дыхание.
В дальнем конце зала появился озабоченный человек в белом халате, поспешно взобрался на сцену, отодвинул Розу, опустился на колени перед режиссером и стал прослушивать пульс. Не нащупав его, прижался ухом к груди Антония Зигфридовича, затем поднял его веки, внимательно заглянул в глаза.
После этого он повернулся к присутствующим и безнадежно развел руками:
– Увы, ничего сделать нельзя! Он мертв. Инфаркт, насколько я могу судить.
– Как – инфаркт? – подскочила к нему Роза. – У него было здоровое сердце! Сделайте же что-нибудь!
– Что я могу сделать? – Врач поднялся, отряхивая колени. – Я не Иисус Христос, мертвых воскрешать не умею! Он умер, и с этим уже ничего не поделаешь.
И тут эта Роза, железная женщина в кожанке, упала на труп Антония Зигфридовича и зарыдала!
Вот уж от кого я не ожидала ничего подобного!
Выходит, под пуленепробиваемой кожанкой билось горячее женское сердце…
Вот почему она так сурово обращалась с актерами – не по вредности собственного характера, как я сперва подумала, а из преданности своему обожаемому режиссеру!..
Ну, конечно, и остальные расстроились – «маленькие собачки» расплакались, вытирая друг другу глаза,
