мимолетность человеческой жизни». Представляет она собою сшитую и переплетенную в кожаный переплет серию из двадцати четырех гравюр, каждая из которых снабжена соответствующим латинским стихотворением душеспасительного содержания…
– Мак Абрус? – переспросил инспектора Старыгин. – Ну, это, само собой, псевдоним!
– Вот как? – оживился Мяги. – Почему вы думаете так? Что вас на мысль такую натолкнуло?
– Ну это же очевидно! – Дмитрий Алексеевич усмехнулся, придвинул к себе салфетку, достал из кармана карандаш, с которым никогда не расставался, и крупно написал латинскими буквами:
«Danatas Mac Abrus»
– Это ничего вам не напоминает? – И он придвинул салфетку к инспектору.
Полицейский внимательно взглянул на листок, смешно вытянул губы и пропыхтел:
– Ну, надо же… а мы и не обратили внимания… Данатас Мак Абрус… это же…
– Совершенно верно! Если записать это имя чуть по-другому – получится Dans Macabr. Именно так во Франции называли пляску смерти. В Италии ее именовали Danza Macabra, в Испании – Danza de la muerte, в Германии – Totentanz…
– Постойте, постойте! – Инспектор Мяги смешно замахал руками. – Мне лекция о разных языках не нужна вовсе! Скажите лучше мне, при чем здесь эта самая пляска и какое к несчастному профессору Саару отношение имеет она?
– Какое отношение «Пляска смерти» имеет к покойному профессору – я не знаю, этот вопрос скорее относится к вам. Я же могу только сказать, что «Пляска смерти» первоначально появилась в средневековой Европе как народная драма, театрализованное представление, главной идеей которого была краткость жизни и неизбежность смерти, которая уносит каждого человека независимо от его титула и положения, от его знатности и богатства. Поэтому участники этого представления выступали в нарядах короля и епископа, императора и папы, знатной дамы и королевы, богатого купца и простолюдина. Главным же персонажем драмы выступала Смерть, которая вела за собою всех остальных танцоров к неизбежному концу. В глазах верующих смерть представляла собой сурового судью, который карает злых и нечестивых независимо от их положения, а добрым и праведным приносит избавление от земных мучений и открывает двери в новую, лучшую жизнь.
Христианская церковь дозволяла это представление, поскольку, внушая людям страх смерти, оно укрепляло религиозные чувства. Особенное распространение «Пляска смерти» получила перед наступлением тысячного года от Рождества Христова, когда вся христианская Европа ожидала конца света. Люди продавали свое имущество, покидали дома и уходили в монастыри, чтобы молитвой и покаянием очистить души и подготовиться к Страшному суду…
– Постойте, постойте! – снова прервал Старыгина инспектор. – Вы говорите, что представление было это. Однако здесь мы книгу видим, при чем представление здесь?..
– Совершенно верно, – кивнул Дмитрий Алексеевич. – Первоначально, как я уже сказал, пляска смерти была ярмарочным представлением. Позднее ее стали изображать в скульптурном виде на кладбищенских и церковных оградах. Весьма известна «Пляска смерти» на стене парижского кладбища «Невинноубиенных младенцев». Затем этот сюжет стали изображать в живописи и скульптуре, на коврах и гобеленах, а когда в пятнадцатом веке изобрели книгопечатание, «Пляска смерти» стала популярным книжным сюжетом. Обычно ее изображали в виде вереницы человеческих фигур, от римского папы до простого крестьянина, которые танцуют под музыку флейтиста или волынщика, чередуясь с закутанными в саван скелетами. В книгах эту цепочку танцоров обычно разбивали на пары, сопровождая каждую пару нравоучительными виршами соответствующего содержания, говорящими о тщете и суетности всего земного и неизбежности смерти…
Старыгин оседлал своего конька и готов был говорить очень долго, как будто находился на институтской кафедре перед внимательными и заинтересованными студентами, старательно записывающими каждое его слово, но в разгар своей лекции он перехватил взгляд инспектора и смущенно осекся:
– В общем, эта книга – из того же разряда.
– А та «Пляска смерти», которая у нас в церкви Нигулисте расположена?
– Ну да, и это тоже… – пробормотал Дмитрий Алексеевич. – Сейчас в Европе сохранилось очень мало произведений на этот сюжет, большинство погибло во время войн и революций, таллиннская «Пляска», похоже, единственная хорошо сохранившаяся…
– Да, это большая редкость… – закивал инспектор. – Но эта книга… вы говорите, что таких издавалось много?
– Издавалось-то много, да сохранилось до наших дней очень мало! Вы только представьте, сколько войн, эпидемий, бунтов прокатилось по Европе за пятьсот лет, прошедших со времени ее издания! Удивительно, что хотя бы один экземпляр сохранился…
– Интересное совпадение… – протянул инспектор. – Одна картина сохранилась в Таллинне, и одна книга – тоже в Таллинне. Что бы значило совпадение такое?
– Ну, уж это вам виднее, вы ведь у нас полицейский! – Старыгин усмехнулся и развел руками. – Да, вот еще что я хотел спросить: как был убит профессор Саар?
– Удар узким лезвием в сердце, – ответил инспектор, невольно понизив голос.
– Ку де грас… – пробормотал Старыгин.
– Что, простите? – переспросил инспектор.
– Так называемый удар милосердия, – пояснил Дмитрий Алексеевич. – Так называли в Средние века удар в сердце узким острым стилетом, который должен был прекратить мучения тяжело раненного противника. Для этого предназначался специальный стилет с трехгранным лезвием, мизерикорд, или мизерикордия, который мог проникать в сочленения рыцарских доспехов.
– Интересно… – инспектор сделал какую-то пометку в своем блокноте. – Надо будет спросить у медицинского эксперта, какова форма оружия, которым убили профессор.
– Да, спросите… – Старыгин поднял взгляд. – А я в свою очередь хочу спросить у вас, могу ли я уехать. У меня, знаете ли, много дел, и больше нет причин задерживаться здесь.
– Да, вы можете уехать, – разрешил инспектор. – Я задал вам все вопросы и получил на них ответы, так что не вижу причин задерживать далее вас…
Вдруг к их столу подошел огромный бородатый человек в тяжелых армейских ботинках, потертой кожаной куртке и с повязанной вокруг головы черной банданой в черепах.
Хлопнув инспектора по плечу, он разразился длинной тирадой на эстонском.
Инспектор что-то ответил байкеру и повернулся к Дмитрию Алексеевичу:
– Извините меня, это знакомый мой, с которым мы в Тарту учились когда-то. Не виделись десять лет мы…
– О, конечно! – Старыгин улыбнулся, простился с инспектором и покинул ресторан, оставив на столе деньги.
Он шел по улице Пикк и думал о странной и нелепой смерти профессора Саара.
Это убийство изобиловало какими-то нелепыми мистическими деталями, как будто на дворе не двадцать первый век, век Интернета и глобализации, а пятнадцатый или шестнадцатый. Латинские нравоучительные стихи, страница из старинной книги, крадущийся в ночи таинственный убийца…
Старыгин не любил мистики, он считал, что все в жизни имеет простые, реалистические объяснения. Однако судьба, как будто насмехаясь над его практическим мировоззрением, то и дело подсовывала ему удивительные приключения, которые трудно было объяснить житейскими причинами. Он вспомнил, как занимался поисками чаши Грааля, как пытался расшифровать древнюю тайну, записанную музыкальными знаками, как искал странные картины безумного художника и еще многие удивительные истории, случавшиеся с ним время от времени[1].
Вот и сейчас он чувствовал присутствие какой-то темной силы.
Нужно скорее уезжать из Таллинна, пока вся эта мистическая карусель не затянула его…
Он решил завтра же отправиться домой, а пока еще раз заглянуть в церковь Нигулисте.
Его смущала какая-то странная, подозрительная деталь в убийстве профессора, и он хотел снова увидеть «Пляску смерти», чтобы разобраться в своих сомнениях.
На улице уже стемнело. Вокруг не было ни души, только древние каменные фасады клонились над
