строку легли, когда понадобилось…
Ну, а пока в порту прибывших воинов встретила с барабанным боем синяя туча милисьянос, понацеплявших на себя кольты эпохи немого кино, и генерал Лексютин, давно обогнавший свою отправленную вплавь команду самолётом компании «Пан-Американ». После недавних проводов на Белорусском вокзале Лексютина было просто-таки не узнать. Нескладно скроенный и с припуском для живота френч на вате, делавший всех генералов в анфас похожими на комодных слоников, Лексютин сменил на колониальную гимнастёрку с закатанными рукавами и поразительно походил на удачливого плантатора, досужего, ловкого, умеющего не только из-за сто верст укрытия крикнуть «пли», но и повести за собою десант хитро, пролазно, без половинных потерь и с побайкой «Ну что, ребята, айда кокосы сбивать, заодно и лесок прочешем!».
Но вот, с кряхтением и кругами поискав опорную почву ногой, он выдавил себя из машины, высморкался, аккуратно счетвертил платочек в карман и заговорил:
— Товарищи офицеры! Сегодня священные рубежи переместились для вас на этот остров, расположенный, если не знаете, в Карибском море под носом американских испанск… экспупос… ну, да вы сами знаете. Так вот, нерушимой стеной, обороной стальной…
— Куба — си! Янки — но!! Патриа о муэрте! — дополнили перспективу горластенькие милисьянос, потрясая кремневыми пистолетами и музейными ружьями — видать, в провинцию ещё «Калашниковы» не подоспели или доверия к добровольцам пока что не было, кто же разберёт.
Майора Кузина и ещё нескольких старших офицеров генерал забрал в «кадиллак» и увёз на смотрины в посольство, а прочих поместили в автобусы и повезли прямиком в казармы.
Наскучавшись в море (да и служба в предместьях Земнорайска тоже взор разнообразием не баловала), лётчики липли к окнам и спорили, на что местность больше похожа — на Киргизию или на Кавказ. Там, где проблесками виднелось море и торчали деревья с жёсткой листвой, мнение склонялось к Кавказу, а где мелькали утлые хижины, и за машинами с визгом бежала босоногая чумазня — к Киргизии.
В предместье Гаваны домыслы лопнули, и сравнение повернулось к натуральной Америке. Сквозь запылённое краснозёмом стекло увиделась, точнее, по глазам ударила свалка битых автомобилей — чуть покорёженные, не раздетые до костей «Форды», «Шевроле» и «Фиаты», развратно брошенные владельцами. У лётчиков захватило дух: их обуревало сложное чувство, какое испытал разве что, вспомним, Данила при виде картофельных ресторанных отбросов.
— Меня бы кто схоронил на таком «кладбище», — мечтательно произнёс кто-то. — Я бы враз откопался и машину в неделю восстановил!
— Хорошо живут подъяремные! — завистливо поддержал ещё кто-то беззлобным голосом. — Метр курят, два бросают. Не то, что у нас — кури дружок, я губы обжёг.
— Стыдитесь, — в тоне нравоучения сказал Мёрзлый, — вы представители великой державы! Вы приехали сюда помогать, а не восхищаться какой-то железной помойкой.
— Дурак, — лениво ответил мечтатель. — Моего «москвичонка» на такую «помойку» и после мойки не пустят, хоть он и бегает, с пердежом, конечно.
Сомнения — ой ли нужна неотложная помощь? — в самой Гаване стали исподволь укрепляться, приятно томить приезжих. На Малеконе, обдуваемом свежим дыханием моря, неугнетённо отплясывали пачангу мулаты. Взасос среди бела дня целовались на парапетах праздные парочки, не ведавшие о каких-то угрозах вражьего флота. А мальчики в цирковой униформе манили лётчиков пальчиками в отнюдь не грустные, судя по зазывным картинкам и мигучим электрическим вывескам, заведения: «Алегрия», «Холидей клаб» и совсем уже откровенный «Клаб 69». Возле последнего притончика, правда, приметой военного положения торчали субтильные автоматчики, лет по пятнадцати, и почёсывали птичьи затылки в рассуждении, где бы деньжатами подразжиться. Ну, а так на улицах города всё было спокойно, достаточно карнавально, чему способствовал даже потешный, времён африканских походов Роммеля танк, выставленный у гостиницы «Хилтон» и вызывавший улыбчивое недоверие, как игральный автомат «Большая Берта» в Лас-Вегасе.
Гавана лётчикам чрезвычайно понравилась. Но их повезли куда-то дальше, в пригород, что тотчас же пробудило волнения. Вечные странники по гарнизонным выселкам, они знали, насколько, скажем, Курск от Куеды отличается, и что за житьё в местах, где кончается асфальт. И даже то, что их догнал и следом пошёл «кадиллак» со старшими офицерами, дымившими дарёными в посольстве сигарами, лётчиков не успокоило.
К изумлению им всё же пришлось убедиться, что асфальт, то есть бетонка американская, на Кубе нигде не кончается, и доставили их не в какой-то барак усиленного питания, а в шикарный, хотя и с собачьим названием «Колли» район партийно-правительственных, как им причудилось, дач, не упрятанных почему-то за глухой забор.
Кислая морда Мёрзлого и то расплылась, не удержалась. Про остальных и говорить не приходится. А тут ещё обомлелых спецов встретил лично сам Команданте, и начались вообще уже сны Шахерезады — сказка за сказкой и каждая гуще прежней. Великолепный Команданте предложил вниманию прибывших офицерский клуб с ночным баром и биллиардом, где расторопный Иван совершенно покорил сердца кубинцев, уложив за шесть минут все шары, нумер за нумером, в уширенные чикагские лузы. Затем проследовали в открытый бассейн с невеликой вышкой и опять же баром, где выпивон, для неутруждения пловцов, подавался скользмя, на оттолкнутых с берега досках. Но вершиной сюрприза стала краткая речь помощника Команданте со ступенек многодверного на отшибе здания, притенённого здешним плющом: «А туточки, компаньерос, к вашим услугам предполагается пти-бордель. Безотказность и чистота гарантируются народным правительством!».
С делового разгона опытный обер-толмач, речевой денщик генерала Марчик по-русски добежал до «борделя» и на пороге этого вредного слова спотыкнулся, покосился на иммунного, так скажем, Лексютина и суетливо докончил:
— К услугам то, что вам не нужно да и не хочется…
— А что не нужно-то? Чего не хочется? — вздорно загомонили приезжие, обнаруживая способность зажраться и развитый вкус к запретному, на что из-гибчивый Марчик дико раскашлялся и ухватился ангинно за горло, давая всяко понять, что дальше труд его невозможен.
И тогда Иван сделал первый шаг к своему изгнанию. Отпихнув плечом своего кровного с институтских времён врага Мёрзлого, надрывавшегося «Nos innecesario, somos sovieticos!»[13], — он выдвинулся вперёд и речь помощника перевёл как есть. Дословно.
И враз наступила мёртвая тишина. Живьём было слышно лишь флаттерное биение сердец, надолго разлучённых с гарнизонными жёнами: баба с воза — взлетать легче, как наставляет устав интер- беретчиков. Однако порушило тишину не «ура», что было бы неприличным, но естественным, а недовольное, какое бывает, когда берлогу оглоблей тревожат, сопение генерала Лексютина:
— Ну, спасибочки, комарады, — сказал он надменно. — Наши люди приехали за сто вёрст сюда не е…ться, а в…ать так, чтобы лоб мокрый был. Ты не стесняйся, Марчик, так в лобешник и переведи!
Легко сказать — в лобешник! Генеральские шутки тем и сильны, что переводу не поддаются. И потому афористичную мысль Лексютина Марчик изложил упрощённо, отжавши сок: «Кхм, приехали… но свальный грех не любим. Воздержание стимулирует труд, чтобы взмокнуть каждый сам по себе…».
Помощник и Команданте были опешены такой новостью. Они всегда считали советских людей сторонниками коллективного пользования, и теперяшняя склонность к похождениям персональным, одиночным — иначе они отказывались что-либо понять — кубинцев, как истинных ходоков-кабальерос, приятнейше удивила.
— Bueno![14] — сказал Команданте.
— Ещё бы! — сказал генерал.
И оба остались чрезвычайно довольны, что не дали друг друга надуть, раскусили прекраснейшим образом.
— Абзац, господа офицеры, — подвёл черту под договором высоких сторон Иван. — За биллиардным столом усадят президиум, а в барах будут «Красную Звезду» подавать напополам с «Патриотом».
Зря, конечно, он так в сердцах. Господа офицеры и без того поугрюмели, вдрызг расстроились. Что же до майора Кузина, имевшего опыт корейской войны и снискавшего там прозвище Камикадзе, то описать
