долготерпеливого гнева, и это наполняло его судейской решимостью покарать зло. Он отлично знал, как работает розыскная машина государства, и был уверен, что никто и никогда его даже не заподозрит в этом теракте. Родная служба, прокуратура и МВД будут искать исполнителя среди ярых, открытых ненавистников, благо что таких, кто хотел бы взорвать и расстрелять Смотрящего, наберется больше, чем полстраны. Иное дело – ни у кого из этого ропщущего большинства не хватало мужества и решимости.
И еще он знал, что даже те, кого заставят расследовать этот теракт и ловить преступника, на самом деле никого искать не станут даже из карьерных соображений, ибо у законников по отношению к Сторчаку чувства обострены еще сильнее, чем у простого обывателя. Сделают вид, будто ищут, возможно даже арестуют кого-нибудь, ну еще журналисты погадают на кофейной гуще версий, и все уйдет в историю – с безымянным героем. После разборок и увольнения придется выждать некоторое время, а потом наконец-то можно будет уехать в Болгарию, на берег теплого моря, куда Корсакова тянуло всю жизнь…
Сторчак должен был погибнуть. Он тоже рассчитывал обмануть свой полиграф и не отпустил Корсакова с миром. И сейчас сам заказал себе смерть, ибо его машина появилась у свертка, как только Корсаков закончил все приготовления. «Мерседес» выключил мигалку и съехал с трассы. Тяжелый, он не успел разогнаться, двигался сквозь дождь, как катафалк, и неотвратимо приближался к фугасу.
Кнопка брелка утонула под пальцем за мгновение до того, как капот почти поравнялся с зарядом. Взрыв прозвучал коротко и глухо, смикшированный ливнем, однако левое переднее колесо взлетело в воздух, запрыгало, словно футбольный мяч, машину бросило вправо – и все-таки она удержалась на обочине. Марат ожидал большего эффекта и понял, что поспешил на долю секунды! Помешала буря ненависти выждать еще один миг, и тогда бы вся сила заряда ушла в салон через незащищенную переборку между двигателем и кабиной.
«Мерседес» даже не опрокинулся, чтобы подставить уязвимую часть брюха под очередь…
Корсаков, выждав пять секунд, вскинул автомат. И тут подвела знобливая дрожь в руках: первая очередь лишь зацепила капот и ушла по асфальту, от второй, прицельной, побелели тонированные боковые стекла. Явно пробоины навылет…
По правилам телохранители обязаны были выскочить и открыть ответный огонь, но из машины никто не появлялся – значит, всех наповал…
Последней длинной очередью в упор Корсаков разукрасил лобовое стекло, после чего повесил автомат на сук березы и сразу же взял спринтерский темп, чтоб разогреть кровь в остуженном теле.
Он мчался лесом вдоль трассы, чувствуя, как толчки тепла от сердца достают все конечности и наполняют тело пружинистой, молодой силой. И это было, пожалуй, самое приятное светящееся тепло, которое он испытывал лишь у моря, на горячем песке, ибо оно выдавило, вытеснило из души многолетний сумрак и холод ненависти, чего не могло произойти даже в храме. В эти минуты он ни о чем думать не мог, в том числе о последствиях, не включались ни фантазия, ни тем паче аналитическое мышление; сознание казалось чистым и первозданным, как не тронутый ногой черноморский пляж. И только когда оказался за рулем в потоке машин, перед глазами начало рябить и мельтешить, как в телевизоре, если пропадает сигнал вещания. Сначала Корсаков решил, что это дождь, грязная вода с дороги, плещущая из-под чужих колес, и только потом явственно увидел картинку – наверное, ту же самую, что в последние мгновения жизни видел Сторчак, – голубоватые разводы на лобовом стекле, напоминающие распустившиеся белые астры. Теперь стреляли по его машине!
Видение длилось несколько секунд, однако Корсаков резко затормозил, съехал на мокрую обочину. Нет, не стреляют, всё в порядке, и щетки «дворников» успевают обметать пространство, сквозь которое зрима перегруженная дорога…
В это время у него зазвонил телефон – на звонки шефа стояла особая мелодия. Он осторожно поднес трубку к уху и услышал сначала скелетный скрип, зубовный скрежет, шипенье и треск огня. Сквозь эти адские шумы раздался голос – гулкий, как из колодца.
– Меня пытались взорвать и обстреляли, – доложил Сторчак. – Но все обошлось…
Он говорил, как из преисподней!
– Вы где? – машинально спросил Марат.
– На повороте…
Связь прервалась, и опять поплыли перед глазами извилистые сполохи…
– Дьявол! – вслух произнес Марат, еще не выключив телефон.
Когда гений в наручниках выскользнул из хватки охранников и исчез на лестнице, Корсаков лично сначала обежал весь подъезд до самого верха, поскольку сыщик уверял, что слышал чей-то голос и топот на втором этаже, потом проверил чердак, двор и улицу в обе стороны, но беглеца не обнаружил. И не стал даже напрягать милицейское начальство, чтобы потребовать объявления плана «Перехват» и прочих мероприятий, зная о бесполезности каких-либо действий. Он чуял позыв дать в рожу сыщику, проворонившему Алхимика – под таким псевдонимом проходил гений, – но воспитывать подчиненных во время негласной операции, да еще в подъезде, где и так из-за дверей выглядывали соседи, было бы неуместно.
Как только он подумал, что придется докладывать шефу, у него опять зарябило в глазах.
Семь месяцев работы – четыре потрачены на поиск и три прошли уже в непосредственном контакте с объектом, за ежедневным наблюдением и оперативной разработкой, – оказались напрасными. Оставалась надежда, что личная разведслужба Церковера тайно контролировала последний этап операции и «приняла» бежавшего Алхимика вместе с этой уникальной психологиней. Марат был уверен: ее начальник Филин не мог оставить такую операцию без внешнего надзора и прикрытия. Бывший генерал ГРУ был профессионалом высшего класса, вызывал затаенную зависть, но Корсакова к себе не подпускал, никогда не делился секретами мастерства, и хуже того – будто бы не замечал, хотя в общем-то делали одно и то же дело.
Впрочем, такой оборот был невыгоден для Марата, но уповать уже было больше не на что. Он все время подозревал, а иногда чуял близкое присутствие людей Филина, незримо идущих где-то рядом, как в параллельном мире. Это угнетало, вселяло чувство неполноценности и, напротив, высвечивало недоверие руководства к его работе. Привыкший к подпольной своей деятельности, Оскол конспирировался, даже когда этого не требовалось, доверял только своим разведчикам и аналитикам, говорил ровно столько, сколько надо было для выполнения задачи, и вообще не впускал в свои секретные закрома, а они, по слухам, стояли где-то в непомерных и неисследованных объемах. В девяностых годах он через своих людей, в том числе через Сторчака, попросту скупал или за так добывал на свалках архивы самых разных предприятий, от малозначащих НИИ до оборонных заводов и упраздняемых главков министерств. Доступ к этим архивам имели только сотрудники аналитической группы – некие серые, похожие на Филина, однако продвинутые личности, умеющие держать язык за зубами, но и их, особо доверенных, насчитывалось человек пять. Остальные занимались наукой, используя дозированные материалы, добываемые аналитиками.
После того как Сторчак назначил Корсакова начальником отдела специсследований – иначе сказать, поручил заниматься разведкой и сыском, – казалось, перед ним сейчас распахнутся все тайные двери бывшего НИИ зернобобовых. Иначе он и не представлял, как можно изучать проблему и собирать информацию, не пользуясь первоисточниками. Однако был сразу же поставлен на место, не получив пропуска в зону Д, где царствовал Филин со своей службой и где Оскол прятал свои секреты. Поэтому Марат вынужден был заниматься унизительной бюрократией: писал аналитикам заявки, которые рассматривались руководством, визировались и только потом ими исполнялись.
Четыре месяца Корсаков переписывался с серыми личностями из запретной зоны, хотя сидели они в одном здании, и по зернышку выуживал все, что могло бы вывести на след неведомого тогда, непризнанного и загадочного гения, придумавшего некое топливо.
А началось все с золотой пятидесятикопеечной монеты, которую не могли бы обнаружить ни нумизматы-специалисты, ни состоятельные люди, поскольку современный полтинник за деньги не считали и им не пользовались – банк России выпускал эту монету исключительно для бедных. Так вот, удача улыбнулась подслеповатой бабушке-пенсионерке. Ей однажды дали сдачу в булочной, где она покупала сайки. Тут же, возле палатки, счастливица стала пересчитывать мелочь, а поскольку от старости пальчики были слабенькими, руки – трясущимися, она легко улавливала вес каждой монетки, и эта невзначай выскользнула между пальцев и упала в грязь. Старушка кое-как нагнулась, подняла и опять стала считать,
