привозил, даже завидовали ему все, а в этот раз он близко к добру русскому не подходил, будто брезгал им.
Как ни медленно шло войско Давлет-Гиреево, а все-таки дотянулось до Крыма. Даже и возвращению домой не радовался Алей-Бахмет. Что ж, что он дома, коли душа его там, далеко, на Москве, осталась!
Но ошибался Алей-Бахмет, думая так, — не вовсе уж он к дому остыл. Только заслышал он голоса детей, как дрогнуло его сердце, но не тоскою, а чем-то иным: спрыгнул он с коня, прижал к груди деток и почуял, как с каждым поцелуем алых губ детских замирает все больше и больше тоска. Когда ж подошла Зюлейка и со слезинкой радости на темных очах обняла его любовно и жарко поцеловала, почудилось князю, что и совсем тоска гнетущая из души его куда-то вылетела…
«Есть еще, есть у меня утешенье!» — думал он, обнимая посменно, то детей, то жену.
II. УДАРЫ СУДЬБЫ
С тех пор, как побывал мурза Алей-Бахмет под Москвою, не по сердцу стали ему кровавые ратные забавы. Целыми днями сидел он теперь дома, то болтая с детьми, то беседуя с Зюлейкой.
Косился хан на Бахмета, что обабился так.
Но Алей не обращал внимания, ни на ханское недовольство, ни на насмешки. Понимал он также, что не за одно это хан на него сердится, а за ответ резкий, который Бахмет ему промолвил на пути к Крыму: недаром же Давлет-Гирей никакой награды ему за совет московский не дал. Но мало заботился об этом Алей. Ему теперь все равно — в чести ль находиться или в опале. Было бы только на душе у него легко: одного только этого и хочет. Легко же ему лишь тогда становится, когда видит он глазки ясные детушек своих да слышит речи их детские бесхитростные. Любил он тоже любоваться на мальчиков, стоя вместе с Зюлейкой перед их постелью; когда они засыпали. Видел он, как все больше и больше тяжелели веки детей, слышал, как сперва их живая речь постепенно становится медленнее, несвязнее…, вот замирал их лепет совсем, а вместо него слышалось тихое, ровное дыханье…
И казалось отступнику, что и в его душе так же засыпало все прежнее, и снова он чист становится, как в былое время.
Что ему опала ханская, как и слава, и богатство, и могущество? Нужны ль они ему, когда есть у него такая утеха? Что заменит ее ему? Ничто!
А тут еще рядом с ним стоит жена молодая, любящая, и дети с ним его тихую радость, как в иной раз поделит и горе горькое, и тоску лютую.
Но недолго пришлось так тешиться Алею-Бахмету своими детьми.
Промелькнуло лето, настала осень дождливая. Сидят дети дома, скучают да через окно в сад поглядывают.
— Матушка, — просит старший, — пусти побегать маленько по саду: вишь, погода разгулялась!
А у самого в голове мысль такая таится:
«Лужи теперь в саду, — смекает он, — должно быть, большущие-пребольшущие! Вот по ним корабль пустить славно будет. Точно по морю поплывет! К тому ж ветер… По луже рябь пойдет, заместо волн морских это выйдет!»
И еще усерднее пристал мальчик к матери — больно уж хочется ему суденышко спустить.
Младший тоже не отстает от него, тоже гулять просится, только не у матери, а у отца.
У него иное в голове:
«Вот было б ладно, кабы теперь гулять пустили, — думает мальчуган. — В саду земля размякла и лужи есть… Сейчас бы я от лужи большой к другой, поменьше ее, прорыл бы землю и реку устроил… Большая лужа морем была б, а маленькая — озером… И река между ними, что та Волга, которая, как отец сказывал, в земле урусов- бежит… Вот славно было бы да занятно».
И ласкается ребенок к отцу, просит да молит его погулять отпустить.
Глянул Алей в окно — видит: и, правда, небо прояснилось, дождя нет, и даже солнышко из-за туч выглядывает.
— И впрямь, Зюлейка, чего мы ребят-то морим. Пусть пойдут, погуляют… Нечего им тут в духоте сидеть, — говорит Алей-Бахмет.
Мальчикам только этого и надо.
— Стойте, стойте! — кричит им Зюлейка, — оденьтесь потеплее… Холодно, чай…
Куда тебе! Дети и слушать не хотят! Их уже и след простыл. Выбежали в сад, и каждый за свое занятие задуманное принялся.
Погода осенняя изменчива. Не больше часа прошло, как дети в сад вышли, а уж солнца нет, и тучи со всех сторон черные понависли. Там скоро и дождь мелкий да частый пошел.
Велела Зюлейка рабу позвать детей. Пришли они, глянула она.
Мальчики стояли перед нею, покрытые грязью, мокрые, нитки сухой нет. И холодно им: бледные, и зуб на зуб не попадает.
— Играли, — говорит старший, трясясь всем телом от охватившего его холода, который он только теперь почувствовал, — Кораблик… я спускал!
Младший промок еще больше старшего.
Алей, когда увидел детей, тоже встревожился.
Мальчиков сейчас же уложили в постель, напоили питьем горячим, тело их шерстяной тканью вытерли.
На другой же день младший встал поутру кислым, словно не выспался. Капризничает, есть ничего не хочет, только пить все просит. К вечеру разгорелся, как огонь. Стал жаловаться, что горло болит. Видит Алей, что дело плохо. Зюлейка плачет. А что с болезнью поделаешь? Рад бы помочь, да как?
Дня через два заболел и старший, тоже на горло жалуется. Может быть, тоже тогда простудился, а, может, и от брата к нему зараза перешла. Лежат мальчики, стонут.
Света не видят от горя Алей и Зюлейка.
Не жалеет золота Бахмет: созвал он всех мулл мудрейших, каких знал, всех знахарей, в лечении опытных.
Стоят мудрецы над больными, да только головами покачивают, поглаживают бороды седые.
Указывают они отцу с матерью на пленку белую, что в горле у детей с одного края до другого протягиваться начала, руками разводят и Аллаху молиться о спасении детей советуют.
Так и ушли.
Рыдает Зюлейка, склоняясь над постелью младшего сына, а Алей только смотрит так сумрачно, что, пожалуй, его, не плачущего, более жаль делается, чем Зюлейку, рыдающую.
А мальчику плохо. Мечется он по постели, хрипит…
— Душно мне, — шепчет. — Душит!
И стонет тихо, чуть слышно. Потом замрет, раскинется весь и дышит тяжело.
— Ой, матушка! Батюшка! Родимые! Спасите! Душит! — уже не говорит, а кричит ребенок, снова начиная метаться.
Отец с матерью руки свои над ним ломают от горя, а помочь бессильны!
Вдруг приподнялся малютка, схватился руками за горло, широко открыл глаза и снова упал на подушку.
Кинулась к нему с воплем Зюлейка и обняла уже не сына, а его остывший труп. А отец смотрит, стиснув зубы от боли душевной, на мертвое дитя и в грудь себя ударяет.
«О Аллах! Вот начало кары! Вот оно!» — думает отступник с ужасом.
Погребли на другой день малютку. Еще не все отнято от несчастных родителей — может быть, старшего сына Бог помилует. Но плох и он. Мечется так же, как вчера его брат. Хрипит и на удушье жалуется.
— О, Аллах! — восклицает Зюлейка. — За что Ты казнишь нас?
— Алей! Помолись! Не Аллаху, а своему прежнему христианскому Богу! О, помолись! Ведь Он милосерд! Он простит тебя! Помилует сына!
