— Ты коришь сына за то, что он из иностранных языков овладел только английским, в отличие от Нины, которая приобрела еще и французский. Но в какой степени Лева познал английский! Читает на нем не одни твои деловые бумаги и телеграммы… когда ты, не забывай, об этом его просишь. Но и Марка Твена с О’Генри! Догадываюсь, что они фирме не пригодятся, поскольку инвесторами твоими не числятся. Но духовные инвестиции нашего сына бесценны! И не обвиняй меня в возвышенном стиле: истина высокопарною быть не может.
— А Нина читает на французском Флобера… — втиснулся я.
Мама меня не расслышала, — она обращалась к папе:
— Ты ворчишь, что из-за открытости своей сын не сумеет вести по первой категории лукавые деловые переговоры. Но зато он по первой категории играет в шахматы, а не в домино, как твои партнеры. Да и от «лукавых переговорщиков», как ты убеждался, его моральная зоркость фирму способна оборонять.
Упоминания о моей порядочности и моральности папу настораживали и даже пугали. Но мама в перечислении моих положительных черт не унималась:
— Ты недоволен вечерними и полуночными общениями сына с книгами! Да, ухудшает зрение… Но улучшает душу! Ты забыл, что в клубе «Что? Где? Когда?» наш сын потрясает всех образованностью… Его избрали капитаном команды «интеллекгоносителей»! А носителями чего являются твои компаньоны?
Мой обновленный папа желал бы, наверное, чтоб я «по первой категории» играл не в шахматы и не в домино, а на бирже. И чтоб знал не «что, где, когда» происходило в незапамятные времена, а что подкарауливает рынок сегодня.
Мама меж тем добралась до выводов и обобщений:
— Ты предупреждаешь, что все подмеченные тобой недостатки сына будут мешать старту его деловой карьеры… Хочу напомнить, что в Андрее Дмитриевиче Сахарове поначалу не угадали выдающегося физика и гражданина, а Федора Ивановича Шаляпина поначалу не приняли в хор. — Светил мама продолжала поминать по именам-отчествам. Меня же предпочитала называть сыном. Хотя имя Лева присвоила мне в честь обожаемого Льва Николаевича Толстого.
— Прости, мамочка, но в сравнениях с Шаляпиным и Сахаровым ты, мне кажется, перехватила, — вынужден был, страдальчески заикаясь, вмешаться я.
— Что действительно грозит твоему старту, так это нелепая недооценка себя самого! — в пылу отпарировала мама. — Все вокруг бурно себя переоценивают — и ты на их фоне…
Унижающий меня фон беспокоил, выводил из терпения мою терпеливую маму.
А у «нового русского» папы вырабатывались все новые незнакомые нам с мамой привычки… Он не вникал в спорившие с ним аргументы и точки зрения. Не возражал, но и не соглашался. Давал понять, что по всем спорным проблемам имеет свое неколебимое мнение — и не намеревается его пересматривать.
Когда я напомнил, что мы с Ниной еще в пятом классе договорились пожениться сразу после университета, отец хмуро произнес:
— Сначала обеспечьте моих внуков наследством, а уж апосля…
«Апосля» тоже отсутствовало в прежнем папином лексиконе. Кроме того, получалось, что в противовес мне, который не должен был рассчитывать на родительское наследство, внукам отцовским ждать от меня непредсказуемого наследства предстояло… задолго до появления их на свет. Отец желал отложить наше с Ниной бракосочетание на столь же непредсказуемый срок.
«Не дай вам Бог жить в эпоху перемен!..» Но если эпоха не зависящих от нас перемен жестко и бесцеремонно вламывается в личную жизнь, тогда трижды «не дай Бог!»
«А мы с Ниной своеволиям тех перемен не поддадимся!»
Обнадеженный такой самоуверенной мыслью, я — вместе с родителями и Ниной — отправился на выпускной бал. У моего не по горло, а по макушку загруженного отца на это время нашлось. Я как-то незаметно для самого себя стал называть папу отцом… Это звучало сдержаннее и строже.
До того как эпоха перемен вторглась в наш дом, отец обращал мое внимание на трудолюбие и собранность Нины, исходя из тех же воспитательных целей. Мне это не помогло: она получила особый диплом, а я официально ничего особого, кроме Нины, не получил. Мама утешалась воспоминаниями о Сахарове и Шаляпине, а я был счастлив за Нину — и в утешениях не нуждался.
Однако на выпускной бал мы явились, когда «переменные» времена, издавна пугавшие Восток, начали попугивать и меня. В частности, не понравился мне в тот вечер отцовский, уже не воспитательный, а злорадно насмешливый тон. Подобным тоном он разговаривал со своими соперниками по бизнесу, в поражении коих не сомневался. Но я-то его соперником не был…
— Конец, как говорится, делу венец. Конец университетских учений настал, но венца у тебя я что-то не замечаю. Он, долгожданный, достался Нине!
Ее, переставшую быть студенткой, поздравляли осмелевшие профессора и доценты. Словно благодаря за то, что дозволяла всматриваться в себя на лекциях; дольше, чем всем другим, задавать на экзаменах необязательные вопросы и бесцельно, но продолжительно обсуждать международные события в коридорах… Ну, а на балу почти все они ждали от нее первого танца. Вчерашние сокурсники сквозь преподавательский заслон пробиваться робели.
Я со страхом не понимал, почему Нина собирается за меня замуж. Она, и правда, была победительно завлекающей… И это внешне принадлежало всему залу. Я лицезрел ее — рискованный для меня! — успех. И вечер балом быть постепенно переставал.
Особым у Нины, увы, был не только диплом, но и все остальное: походка, за которой хотелось устремиться вослед, и голос, с которым всякий раз нелегко было расставаться (вне зависимости от того, что он произносил!). Более чем особой, магически притягательной, к несчастью, была и ее фигура.
Я отчаянней, чем всегда, мечтал сокрыть Нинины стати от окружающих. Но, как правило, мы мечтаем о невозможном… Заметив мои терзания, Нина принялась отмахиваться от возбужденных поклонников.
Первый танец бывает только один — и она, я чувствовал, хотела бы принародно одарить им меня. Но разумно сдержалась, потому что танцевал я старомодно и примитивно.
И тогда от имени нашей семьи ее пригласил отец. Он тоже выглядел хоть куда: во фраке с красной бабочкой и треугольничком батистового платка, с достоинством обнаруживавшим себя в боковом кармане. Потребности в маминых рекомендациях уже не было…
Зная, что отец «мастер на все руки», я стал пристально следить за его руками. Одна из них завладела Нининой талией так удовлетворенно и по-хозяйски, будто чьими-то выгодно приобретенными акциями. А пальцы другой руки столь цепко расположились между пальцами Нины, точно захватили их в вечную собственность. Даже отцовские телодвижения принялись настойчиво ассоциироваться с движениями бизнесменскими. Он вцепился в Нину и взглядом, каким взирают на объект, который замыслили у прежнего владельца отнять. Тем владельцем был я…
Нина склонилась к нему на плечо, все еще веря, что он относится к ней по-отечески. Я же, несмотря на свое неважное зрение, узрел, что отношение его изменилось круто. И намерения вроде бы возникли крутые…
— «Средь шумного бала…», — полупропела-полупроговорила мама слова популярного романса. — Давай-ка разъединим эту пару! Я приглашу своего законного супруга, а ты свою законную Нину!
Мама как-то растолковывала мне, что ревность не прекращает и не сокращает измен, а делает их изощреннее, загоняя в глухое подполье. Понимать, однако, еще вовсе не означает подчинять себя пониманию. И ему следовать… Щеки мамины залились пунцово-лихорадочным цветом, точно она задумала нечто шальное. Но готовилась она не к защите себя… а к обороне меня.
Пришлось ей напомнить:
— Я плохо танцую.
— Зато будешь отличаться от всех этих одинаковых и тошнотворных кручений-верчений!
Отец сделал вид, что подобная рокировка его устраивает.
А когда мы, проводив Нину, возвращались домой, он спросил:
— Так сколько же иностранных языков ты осилил?
Он знал, что я осилил только английский. И что означал его вопрос, мне было неясно. Отец ныне
