Ублюдки

нет.

А жаль, так хотелось бы поговорить с ней о многом, расспросить поподробнее, рассказать кое- что.

Эллу съедало острое чувство несправедливости. Разве правильно, что эта корова даже не знает, что лишилась сына, или понятия не имеет, что у нее отец чуть не отправился на тот свет!..

Не говоря уж об исчезнувшем с концами муже!

А ей хоть бы хны!

Главное, жрет себе все подряд и улыбается! Довольна небось, что ни о чем думать не надо!..

Элла Семакова всю жизнь, все годы их тесной дружбы остро завидовала Наташе, ее цветущему виду, вечному дурацкому оптимизму, раздражающего всякого нормального человека. Хотя, с другой стороны, что же не радоваться, когда сначала тебя папенька на руках носит, а потом муженек.

Забот-то никаких, знай себе наслаждайся…

Как же было приятно, когда Наташа внезапно поделилась с ней своими страхами. Стало быть, есть в жизни какое-то равновесие, не все коту масленица. Но виду Элла, конечно, не подала, наоборот, всячески посочувствовала подруге.

Когда она посоветовала Наташе обратиться в Академию оккультных наук, Игорь был еще жив, и Элла, конечно, не предполагала в тот момент, что он так ужасно, глупо погибнет.

Но, отправляя подругу к Анжеле, она тем не менее догадывалась, надеялась, что Наташка по дурости своей что-то напортачит. Так оно и вышло, судя по всему. Иначе, с чего б это ей мозгами тронуться.

Обидно, правда, что уже никогда не узнаешь, как там было дело, что именно произошло…

Ну а то, что сама опростоволосится, этого Элла Семакова, конечно, предположить не могла. На это она никак не рассчитывала. Думала просто пугануть супруга как следует, чтобы неповадно было.

Нехорошо получилось, перебор.

Но, с другой стороны, может, все и к лучшему. Разбитую чашку все равно бесследно не склеить.

По большому счету не такой уж он был подарок, ее Игорь…

До чего же, однако, все странно и бестолково вышло.

Элла вспомнила, как ее первый неудачный муж Веня Сулейкин в период ухаживания читал ей стихи какого-то древнего японского поэта, Басе, кажется.

Он их называл хокку.

Одну такую хокку она даже запомнила:

В плаче цикады
Распознать невозможно,
Когда ей пора умирать.

Действительно, поди знай, непредсказуемо это, распознать невозможно.

Но мы еще поживем.

Элла приободрилась.

Черт с ней, с Наташкой, она уже в собственном раю пребывает, там и останется. Пора подумать о себе. В конце концов, ей всего-то пошел пятый десяток, она еще толком и не жила.

В принципе, все уже обдумано. Дом на Рублевке в самое ближайшее время будет продан, уже есть покупатель, и ей тогда с избытком должно хватить на все, что она распланировала, еще и останется круглая сумма.

Планы у Эллы были большие. Первым делом она сделает себе пластику, ей рекомендовали одного классного хирурга в Швейцарии. Надо скинуть лет десять-пятнадцать. Помимо лица заодно и попку подтянет, не помешает.

С детьми это время побудет Шура, та, что работала у Колышкиных. Ревекка Аароновна говорит, что ей вполне можно доверять.

Так что как раз к зимнему сезону она будет в форме и отправится кататься на лыжах, на какой-нибудь очень престижный курорт, в Альпы.

Это неважно, что она совсем не умеет кататься. Найдется много охотников ее научить.

А там уж Элла Семакова своего не упустит.

В третий раз она не промахнется.

Родька махал вслед Вороне, пока та не скрылась за углом в конце перехода. Только после этого позволил себе вздохнуть и заняться делом.

В тот же день, когда он увидел у нее на комоде фотку в траурной рамке, Родька удостоверение Театра Луны достал и в кастрюльке сжег. От греха подальше.

А то мало ли что, Ворона зайдет, нос свой еврейский сунет куда не надо. Ведь она теперь без конца заходит. Все равно как к себе домой.

То жрачки принесет, то одежку какую. А то и пирожное эклер притащит. Выведала как-то, что это его любимое.

Родька, конечно, с ней вежливый, понятное дело. Ему только на руку, если Ворона довольна. Пусть себе хлопочет, радуется, а там видно будет.

Долговязого Мишу, старого своего, вечно зябнущего знакомца, с которым они, бывало, частенько болтали о том о сем, Родька уже очень давно не видел. И вспоминал о нем теперь крайне редко, можно сказать, что почти и забыл.

Зато этого прохожего, с которым они столкнулись в начале перехода, он хорошо запомнил. Что-то в его лице было особое. Вернее, не в лице — лицо-то самое обыкновенное, как у любого другого лоха, — а вот глаза у него какие-то необычные, внимательные.

И улыбка его Родьке запала. Вроде бы дружелюбная, а на самом деле не совсем, даже более того, вспоминается теперь как презрительная улыбка.

Интересный лох; если еще замаячит на горизонте, то уж он его не пропустит. А там поглядим, кто и как будет улыбаться.

У Родьки серьезный счет к этому миру. Но он пока не спешит его предъявлять.

Всему свое время.

Змея неспешно свернулась в черное поблескивающее кольцо, грела свое холодное длинное тело в свете никогда не гаснущей лампы. Конечно, это тепло не шло ни в какое сравнение с настоящим солнцем, но ничего другого не оставалось.

Немигающим взором она почти равнодушно наблюдала, как снуют за стеклом террариума нелепые двуногие существа. Они таращились на нее, скалили безъязыкие рты, тыкали в стекло некрасивыми короткими отростками.

Впрочем, прежнего раздражения змея уже не испытывала. Стеклянный барьер надежно отделял ее от безумных уродливых созданий. Они находились близко, но в то же время бесконечно далеко. Их отвратительные гримасы и агрессивные телодвижения никак не касались ее, не угрожали покою, необходимому для предстоящего свершения.

Змея разглядывала их снисходительно, даже с некоторым оттенком жалости. Эти несчастные, суетливо мелькающие за толстым стеклом твари никогда не узнают о том, какое удивительное блаженство существует на свете.

Они рождаются и умирают, лишенные вдохновенного дара возрождения.