деятельности лингвиста. Так называемая «гипотеза Уорфа», или (как пишут чаще) «гипотеза Сепира- Уорфа», о которой говорят после 1939 г. ее сторонники и противники, обычно формулируется как предположение о том, что мышление и культура народа всецело определяются его языком. В столь категоричной форме гипотезу Э. Сепир не формулировал вообще, а Б. Уорф сопровождал ее выдвижение рядом существенных оговорок, особенно в отношении языка и культуры. Традиционный вариант гипотезы более всего основан на приводимых Б. Уорфом примерах и доведении до логического завершения его точки зрения.
Хотя проблематика Б. Уорфа была нестандартна для лингвистики его времени, где господствовал структурализм, нельзя сказать, что она вообще не была созвучна своему времени. Однако более всего интересовались такими проблемами нелингвисты. В 30-е гг. еще были популярны выдвинутые в начале века идеи французского этнографа Люсьена Леви-Брюля (1857–1939) об особом первобытном мышлении, принципиально отличном от мышления развитых народов. Эта концепция, впрочем, сохраняла черты стадиальности, отсутствующие у Б. Уорфа. Для последнего представления о времени у хопи ничуть не хуже, хотя и не лучше соответствующих европейских представлений. Такой подход вполне соответствовал традициям американской антропологии начиная от Ф. Боаса. Можно отметить и распространившийся в исторической науке времен Б. Уорфа так называемый цивилизационный подход (впервые высказанный русским мыслителем XIX в. Н. Я. Данилевским), согласно которому история складывается из множества не связанных друг с другом и разных по закономерностям развития цивилизаций.
В области же лингвистики Б. Уорф (вероятно, через посредство Э. Сепира) возвращался к идеям В. фон Гумбольдта, который еще более последовательно, чем сам Б. Уорф, писал о «круге», который каждый язык описывает вокруг народа. Проблематика статей сборника «Язык, мысль и реальность» возрождала отошедшую в лингвистике первой половины XX в. на второй план многовековую проблему языка и мышления. Б. Уорф, как и В. фон Гумбольдт, отстаивал здесь приоритет языка. Можно спорить о достоверности и корректности тех или иных его примеров, но проблема того, как язык по-разному категоризует мир, безусловно существует.
Противники гипотезы лингвистической относительности неоднократно указывали на то, что в своей радикальной форме она означает, будто носители разных языков, по-разному воспринимая мир, не могут понимать друг друга и взаимодействовать друг с другом, что опровергается опытом человечества. Впрочем, столь радикально Б. Уорф вопрос и не ставил, подчеркивая, что не все в культуре определяется языком. Однако, как уже отмечалось, критериев разграничения языковых и неязыковых факторов он не предложил.
Судьба гипотезы Б. Уорфа оказалась довольно необычной. Она была сформулирована в том виде, в котором сам американский исследователь ее не представлял, а затем большинство лингвистов просто отвергали с порога ту ее крайнюю формулировку, за которую сам Б. Уорф не нес ответственности (типичный пример — вводная статья В. А. Звегинцева к публикации статьи в его хрестоматии); некоторые лингвисты, наоборот, придавали гипотезе очень большое значение, обычно исходя при этом более из общефилософских, чем конкретно-лингвистических принципов. Что же касается самой гипотезы (если только не формулировать ее в явно абсурдном виде), то лингвистика ни при жизни Б. Уорфа, ни сейчас не могла и не может ее ни доказать, ни опровергнуть. Б. Уорф поднял (и далеко не первым, достаточно вспомнить В. фон Гумбольдта) важные и серьезные проблемы, для решения которых у лингвистики нет инструмента, сколько-нибудь сравнимого, скажем, с инструментом фонологии или компаративистики. Фактов очень много, и после Б. Уорфа их накопление продолжалось, но понятийного аппарата и разработанной методики для анализа этих фактов пока нет. Гипотезу Б. Уорфа пытались даже экспериментально проверять, но четких результатов такие опыты не дали ни в ту, ни в другую сторону.
В последние годы проблематика, связанная с именем талантливого непрофессионала, стала популярнее, чем раньше. Проводятся конференции, издаются книги, специально посвященные Б. Уорфу и его идеям, однако при этом указывается, что возрождение интереса связано не с развитием каких-либо методов или экспериментальной базы, а скорее с появлением сходных философских концепций. Нередко под предлогом разработки восходящей к Б. Уорфу проблематики пытаются «доказать» априорные вненаучные утверждения, например, вывести из строя соответствующего языка приверженность американцев к индивидуализму, а японцев к коллективизму и т. д. Безусловно, для рассмотрения вопросов о языковых картинах мира, о связях между языком и культурой требуется содружество между лингвистами и учеными других специальностей. Изучение всего этого должно быть комплексным, однако другие науки пока что еще меньше, чем лингвистика, способны предложить здесь какие-либо объективные методы. Значение Б. Уорфа для истории лингвистики не в разрешении, а в новой постановке вопросов, о которых наука о языке на какое-то время забыла.
Советское языкознание 20—50-х годов
При всей специфике общественной и научной ситуации в нашей стране отечественное языкознание не было в стороне от общего развития мировой науки о языке. Хотя термин «структурализм» в СССР до 50-х гг. не был принят, но многие советские лингвисты объективно шли тем же путем, что и ученые Запада, обратившись к синхронным методам и стремясь системно рассматривать явления языка. В советской науке тех лет не получили распространения идеи глоссематики или дескриптивизма, в то же время многие из советских лингвистов были достаточно близки к Пражской школе. Связь советских лингвистов с пражцами (среди последних были и эмигранты из России) была не только идейной: многие из них, в том числе Г. О. Винокур, Н. Ф. Яковлев, отчасти Е. Д. Поливанов, находились в тесном контакте через переписку, а иногда и личные встречи с некоторыми пражцами, прежде всего с Р. Якобсоном, а живший в 1924–1928 гг. в Чехословакии H. Н. Дурново стал связующим звеном между Пражской и Московской школами. До определенной степени можно говорить, что Пражская школа и ряд направлений советской лингвистики тех лет составляли единую ветвь структурализма.
В то же время многие советские ученые, в частности, Е. Д. Поливанов, Л. В. Щерба, высказывали и весьма оригинальные идеи, не имевшие параллелей в западной науке. На деятельность близких к структурализму советских ученых оказывали влияние и особые задачи, которые им приходилось решать, прежде всего разработка письменностей для языков народов СССР. Наряду с учеными, искавшими новые пути, работали и языковеды, придерживавшиеся старых, прежде всего младограмматических идей. Особое место в развитии советской науки о языке занимал марризм, которому удалось с конца 20-х гг. надолго занять в ней монопольное положение, что нанесло большой ущерб развитию советской лингвистики, хотя и не прекратило его совсем.
Еще в предреволюционные годы в отечественном языкознании сложились две крупные школы: Московская, основанная Ф. Ф. Фортунатовым, и Петербургская во главе с И. А. Бодуэном де Куртенэ. После революции по разным причинам покинули страну многие ученые: И. А. Бодуэн де Куртенэ, В. К. Поржезинский, Н. С. Трубецкой, Р. О. Якобсон и др. Обе школы однако сохранились. Более устойчивыми оказались традиции Московской школы, поддерживавшиеся в МГУ и других московских вузах Д. Н. Ушаковым и Михаилом Николаевичем Петерсоном (1885–1962). Большинство ученых, о которых дальше будет идти речь, в той или иной степени относились к этой школе: А. М. Пешковский, Г. О. Винокур, Н. Ф. Яковлев, П. С. Кузнецов, Р. И. Аванесов, В. Н. Сидоров, А. А. Реформатский. Петербургская школа оказалась менее однородной. После отъезда И. А. Бодуэна де Куртенэ ее возглавил Л. В. Щерба, по ряду вопросов, как будет показано ниже, значительно отошедший от взглядов своего учителя. Более верен бодуэновской
