МАТИСС

благожелательным. Но когда дело касалось искусства, тогда он проявлял редкую твердость характера. Он свято верил, что призвание художника — воплощать в искусстве правду, которая ему открылась. Однако на протяжении своей жизни он постоянно сталкивался с зависимостью искусства от художественного рынка, от маршанов, от капризов моды. Широкое признание избавляло его от нужды. Но ему всегда было невыносимо, когда являлись покупатели и необходимо было вступать с ними в коммерческие сделки, а самое главное — расставаться со своими работами, которые самому художнику были нужны для того, чтобы, отталкиваясь от них, двигаться вперед. Среди многих меценатов, с которыми приходилось иметь дело Матиссу, он, пожалуй, больше других ценил С. И. Щукина. Его подкупал проницательный ум русского собирателя, его тонкий вкус, и он вспоминал о нем с большой теплотой.

Успехи Матисса в искусстве давались ему нелегко, может быть, даже труднее, чем его менее одаренным товарищам. И потому ради служения искусству ему пришлось подчинить свою жизнь строжайшей трудовой дисциплине. Не отличаясь хорошим здоровьем, в частности постоянно страдая от бессонницы, Матисс должен был отказывать себе во всякого рода развлечениях, лишь бы сохранить работоспособность, иметь возможность ежедневно с раннего утра стоять перед мольбертом.

Многие картины Матисса выглядят так, будто это плоды счастливого и беспечного вдохновения. Между тем большинство их возникло в результата строго размеренного упорного труда, сосредоточенного внимания, напряжения физических и моральных сил. Самозабвение художника в часы работы доходило до настоящего экстаза. Перед мольбертом он в состоянии был забыть обо всем на свете. Ничто не могло заставить его отвлечься от занимавшей его задачи. Так продолжалось из года в год, в течение десятилетий, пока не подкралась старость и с ней болезни.

Южное побережье Франции с его ясным солнцем, прозрачным воздухом, яркими красками, богатой растительностью и лазурным морем давно привлекало Матисса. В 1938 году он переселился на юг, сначала в Ниццу, затем в Ванс. Однако вскоре началась вторая мировая война, и на долю художника выпало много горя. Во времена оккупации он не допускал даже мысли о том, чтобы покинуть родину. Его дочь, как участницу Сопротивления, нацисты угнали в лагерь смерти. Матисс не мог оставаться равнодушным к тому, что происходило у него перед глазами. И после войны он одним из первых присоединился к Стокгольмскому воззванию в защиту мира.

Последние пятнадцать лет жизни Матисса, после тяжелой операции, ему приходилось особенно трудно. Прикованный к постели, не в состоянии работать так напряженно, как привык всю жизнь, он все же продолжал творить. Художник благодарил судьбу за то, что она продлила его жизнь „сверх срока“, и как ребенок радовался самым скромным радостям бытия. Множество фотографий сохранило потомству облик великого мастера в глубокой старости. Мы видим его под развесистыми пальмами Лазурного берега, видим, как он любовно разглядывает сорванные листья и цветы, восхищаясь неповторимой красотой каждого из них, как он ласково гладит котенка, как любуется экзотическим оперением птиц в вольере, как берет в руки одного из хохлатых голубей, подаренных им Пикассо, когда тот создавал своего прославленного „Голубя мира“.

Многие художники и писатели, сверстники Матисса, употребили все свое дарование на то, чтобы выразить в искусстве одиночество, безнадежность, отчаяние современного человека, подавленного противоречиями своего времени. Нужно отдать должное тем из них, которые совершали это дело искренне, страстно, с любовью к страдающему человечеству. Но Матисс был художником иного склада, и свое призвание он видел в чем-то совсем ином. Он прилагал все силы к тому, чтобы своим искусством избавить людей от „треволнений и беспокойств”, открыть их взору „красоту мира и радости творчества”. Мужественно преодолевая в себе самом душевные тревоги, защищая красоту, правду и гармонию в те годы, когда они из искусства готовы были исчезнуть, Матисс напоминал людям о том, ради чего нужно бороться, ради чего стоит жить.

Благородная цель и трудная задача! Ведь на этом пути были свои соблазны и опасности: в заботе о красоте можно было погрешить против правды, забыть о человеческом смысле искусства. Матисс счастливо избежал этих опасностей. Его творчество поднимает человека, пробуждает в нем любовь к миру, нравственно его очищает.

Предшественники

Матисс вошел в искусство через тридцать лет после того, как импрессионисты нанесли удар по обветшавшим формам искусства и этим открыли возможность дальнейших исканий. Трудно понять Матисса, не припомнив его ближайших предшественников, на которых он опирался, которых он продолжал.

За спиной Матисса стоит искусство XIX века, которое провозгласило, что успехи художника зависят от его способности покорно следовать за природой. Матисс всю жизнь опирался на свои непосредственные впечатления от природы, писать и рисовать с натуры было его живой потребностью. Вместе с тем немало труда он положил на то, чтобы отстоять право художника отступать от натуры для того, чтобы полнее выразить окружающий мир и себя, чтобы следовать внутренним законам искусства.

Годы учения не могли не оставить следа в творчестве Матисса. Но решающее значение имело то, кого из предшественников он сам выбрал себе в наставники. Он увлекался живописью Коро, особенно его изображениями фигур. Высоко ценил он и Курбе. Его неоконченная картина „Приготовления к свадьбе” принадлежала Матиссу, видимо, она была ему по душе прекрасной композицией и свободным, широким письмом. Матисс имел возможность показать свои рисунки Родену, и тот одобрительно отозвался о них. Роденовский бюст Анри Рошфора постоянно стоял у него в мастерской. Виделся Матисс и с престарелым Ренуаром, тот откровенно признался, что живопись Матисса ему не по душе. Впрочем, Ренуара восхитило, каким образом молодому художнику удавалось включить в свою красочную гамму черный цвет (которого большинство импрессионистов старательно избегало).

Молодой Матисс общался с Синьяком и даже пробовал следовать его приемам письма при помощи красочных точек. Сильное впечатление должен был произвести на него Гоген. Его посмертная выставка была для молодежи тех лет настоящим откровением. Гоген научил Матисса пониманию живописной ткани картины как чего-то целого, он развил в нем чуткость к чистым красочным пятнам и плоскостям. Угадывая связь Гогена с прошлым, Матисс называл его продолжателем Энгра. Видимо, Ван-Гог в меньшей степени захватил Матисса, болезненная страстность Ван-Гога была чужда его жаждущей покоя и ясности натуре.

Но больше всего Матисс был обязан Сезанну. Еще в ранние годы ему удалось приобрести его картину „Купальщицы” (ныне в Пти Пале), и он не расставался с ней в самые трудные годы. Эта прекрасная работа с ее темносиним небом, густой зеленью и розовыми телами всегда находилась перед его глазами, служила ему высоким примером, вдохновляла его на поиски и дерзания.

Говоря о формировании Матисса, нельзя не вспомнить об изучении им старых мастеров. Ради заработка молодой художник усердно копировал их картины, его прекрасно выполненные копии до сих пор хранятся в провинциальных музеях Франции. Благодаря копированию Матисс вошел в тайны „живописной кухни” таких мастеров, как Шарден и Пуссен. В своей вольной копии натюрморта Яна Давидса де Хема (1915, Чикаго, собрание С. Маркс) он переиначил голландца XVII века, перевел его картину на язык современной живописи.

Большое значение в развитии Матисса сыграло то, что в годы его молодости в Западной Европе широко распространилось увлечение примитивами. Пример Гогена сыграл в этом большую роль. Матисс одним из первых среди художников обнаружил и по достоинству оценил негритянскую скульптуру, заразил своим увлечением Пикассо, вскоре затем вступившего в свой так называемый „негритянский период”.

Искусство примитивов открыло художникам Запада огромный художественный мир. Они припали к созданиям народного творчества как к целебному источнику. Помимо негритянской скульптуры Матисс, видимо, знал также росписи Океании и Северной Америки с их яркими открытыми красками. С иранским искусством он познакомился на выставках в Париже и Мюнхене. Японские ксилографии вдохновляли его не менее, чем импрессионистов и Ван-Гога. К этому присоединились еще романская живопись Германии и