проповедовали каждому, кто соглашался нас выслушать, и многим другим, которые слушать нас не желали. Одних мы просто утомляли своими речами, других выводили из себя. Кое-кто из нас, включая задиру Петра, был казнен властями. Мой двоюродный брат Яков-виноторговец, по вине которого все это и приключилось, разбогател и дожил до ста пятнадцати лет, причем еще обзавелся в таком почтенном возрасте детьми.
Мы не были уверены, как наша вера соотносится с ортодоксальным иудаизмом. Многие из нас считали себя иудаистской сектой. Другие, в основном горячие головы, думали, что мы должны окончательно отделиться. В Риме жило много евреев, и мы часто обсуждали с ними, был Иешуа Мессией или нет. Мы верили, что был, а они нет. Порой мы вступали в открытые потасовки на улицах. Постепенно мы пришли к мысли, что примирение между нами и иудеями невозможно.
Страшный пожар почти уничтожил центр города. Новый дворец императора Нерона сильно пострадал от огня. Нерон был расточителен, непредсказуем и нелюбим в народе. По рынку поползли слухи, что он сам и поджег город. Согласно другой версии, император не сделал ничего, чтобы потушить огонь, и, в то время как город пылал, играл на лире и декламировал стихи. Нерон считал себя великим артистом. Мне приходилось и сгорать заживо, и слушать выступления Нерона — и, откровенно говоря, первое куда предпочтительнее.
Нерон, возможно следуя совету одного из своих подпевал, решил обвинить в поджоге иудеев. Евреи были непопулярны в Риме. Хоть их религию и не запрещали, они отказывались почитать римских богов. Супруга Нерона, Поппея, отговорила его от преследования иудеев. Сама она иудаизм не исповедовала, но сочувствовала их вере. Поппея предложила свалить вину на христиан. Нерон тут же согласился. Из нас решили сделать козлов отпущения.
Кстати, Нерон также приказал убить престарелого Понтия Пилата. Не знаю почему. Пилат в то время находился в Галлии, и легенда гласит, что его труп, изрубленный и изъеденный червями, выставили на всеобщее обозрение. А может, мы просто хотели, чтобы было так.
Нерон приказал жестокосердному префекту преторианцев Тигеллину сделать за него грязную работу. Солдаты схватили нас и после смехотворного процесса, на котором судей гораздо больше интересовала наша «ненависть к человечеству», чем поджог, казнили самыми разными способами. Нас не распинали, зато рубили мечами или зашивали в шкуры диких зверей, после чего отдавали на потеху голодным псам на цирковой арене. Хорошая казнь — по-настоящему мучительная. Поначалу избиения христиан были популярны. Люди не любили нас за то, что мы презирали их богов, и за то, что так настойчиво проповедовали свою веру. Но затем, видя безумные зверства Нерона, римляне стали испытывать жалость к нам. Других вдохновляло мужество, с которым мы умирали за веру. Особенно после того, как христиан велели привязать к крестам, установленным в бочках с маслом. Дело было ночью, и, когда огонь охватил наши тела, мы превратились в огромные факелы, освещавшие аллею в императорских садах, по которой его бесталанное величество разъезжал в паланкине.
Я был среди тех христиан.
Я уже достаточно говорил о страданиях, так что не стану описывать вам подробно, каково это — быть облитым смолой и маслом и сгореть заживо. Несмотря на всю боль и ужас, которые испытывали я и мои братья и сестры, скажу не без гордости — все мы приняли смерть достойно и с величайшей радостью. Разве не ожидало нас скорое воссоединение со Спасителем?
А теперь представьте мое удивление, когда после перенесенных мук и смерти я очнулся на следующий день, словно ничего не произошло, в Иудее.
А это чертовски далеко от Рима.
Лишь теперь я начал осознавать смысл того проклятия, что Иешуа наложил на меня. Чтобы искупить свой великий грех, я должен был бродить среди людей до Его возвращения. Тогда я умер впервые и обнаружил, что смерть не несет мне освобождения, — нет, я обречен был остаться среди живых. Мой дух оказался прикован к земле и к одной телесной оболочке, и мученичество, что я принял в императорских садах, не было угодно небу.
Когда бы я ни умирал потом, я так и не смог узнать, что происходит с моим трупом, — но я всегда приходил в себя в одном и том же или схожем на вид теле, в новой, зачастую далекой стране.
Ожив в первый раз в Иудее, я вскоре понял, в чем состоит моя миссия.
Я вошел в Иерусалим и, не потрудившись отыскать других христиан, начал просить подаяния и проповедовать благую весть о Христе. Через три дня по приказу Синедриона меня побили до смерти камнями. И снова я не умер. Я очнулся в другом месте, в Коринфе. Здесь я тоже проповедовал христианство и опять принял мученичество, хотя на сей раз прошло несколько лет.
Примерно в те годы, когда вспыхнуло последнее большое восстание иудеев против Рима, которое, как вам известно, закончилось разрушением Храма и разорением Иерусалима, я стал профессиональным мучеником. Когда римляне рассеяли народ иудейский по миру, я тоже странствовал в поисках смерти. Глас Божий поведал мне, что таким путем я искуплю свой грех и что пример мучеников привлечет множество людей в лоно нашей Церкви.
В течение почти трех столетий после казни Иешуа огромное число Его последователей приняло мученическую смерть. Идею мученичества мы одолжили у иудеев и превратили в высокое искусство, друзья мои. Мученичество, говорили мы себе, — это второе крещение и прямая дорога на небеса. Так оно и было — для всех, кроме меня. Каждый раз, когда меня линчевала толпа либо магистрат приказывал сжечь меня, обезглавить или скормить диким зверям, я возвращался к жизни в новом месте. Отыскав христианскую общину, я вступал в нее или просто проповедовал Евангелие на ближайшей городской площади.
Нас преследовали то с большей, то с меньшей яростью, и на то имелся ряд причин.
Например, в первые годы мы всегда проводили свои встречи до рассвета. Это шло вразрез с «Двенадцатью таблицами», которые лежали в основе римского законодательства и запрещали ночные собрания. Так что римляне немедленно заподозрили нас в том, что мы плетем заговоры или занимаемся чем-то непристойным. Мы пели или произносили молитвы, обменивались клятвами непротивления злу насилием и вкушали совместную трапезу. За это нас заподозрили в магии.
А еще они презирали нас за простоту нашей веры. Утонченные патриции смотрели на нас свысока потому, что мы избегали публичных дискуссий и предпочитали говорить о совершенных Иешуа чудесах или пересказывать притчи, которые они считали подходящими разве что для детей. Они называли нас «галилеянами» и насмехались над нашей «религией для рабов».
Не много прошло времени, прежде чем они начали презирать нас за стремление к мученичеству Император Марк Аврелий, чванливый старый пустобрех, воображавший себя философом, заявил, что испытывает отвращение при мысли о том, как пошло и недостойно мы ведем себя в смертный час. Скажите, что нам оставалось? Если бы дикие псы отгрызли его яйца на цирковой арене, полагаю, он выглядел бы куда достойнее.
Но, думаю, больше всего этих образованных язычников раздражала наша уверенность, что есть лишь один истинный Бог. Римляне относились терпимо к любым религиям, даже иудаизму, исходя из принципа, что каждый человек может поклоняться кому и чему пожелает. И вот явились мы и начали проповедовать свое учение прямо у храмов, посвященных их древним богам — тем самым богам, не будем забывать, что привели Рим к славе и процветанию. Мы, выскочки из рабов, утверждали, что все остальные не правы и лишь у нас есть монополия на истину.
Нас окружали сотни нелепых слухов. Говорили, что мы поклоняемся голове осла. Говорили, что на своих еженедельных собраниях мы приносим в жертву младенцев и пожираем их тела. Представьте, что я ощутил, когда впервые услышал эту затасканную байку. Я даже не нашел в себе сил посмеяться над теми глупцами, что на нее купились. В конце концов, мое проклятие не только долгожительство, но и абсолютная память. Теперь вы знаете, почему я не особенно впечатлился вчера, когда Исаак поведал нам, что старина Яздкрт там, за стенами, закусывает младенцами каждый Шаббат. Впрочем, в случае Яздкрта это вполне может оказаться правдой.
Римляне также обвиняли нас в кровосмешении, вероятно из-за нашего обычая обращаться друг к другу «брат» и «сестра». Они говорили, что мы поклоняемся срамным местам наших священников. Хуже были истории о сексуальной распущенности, поскольку, к моему огорчению, часть из них имела под собой основания.
Мы рассеялись по всей империи. Общины возникали почти без всякой связи друг с другом, и не существовало единого авторитета, который мог бы урегулировать наши ритуалы и религиозные догматы. В
