Альтернативная история

следи за своим ружьем. «Смерть или слава!» — как всегда приговаривал мой папаша, прежде чем выдрать меня за то, что я не выполнил какого-то приказания.

Только сейчас я слышал голос не отца, а рядового Джонни Спонсона. Мой папаша вот уже пятнадцать лет как умер (надеюсь, что от ублюдка у стервятников не шибко разболелись животы). Но когда Джонни засунул мои внутренности туда, где им полагалось находиться, а затем поднял меня и привязал к остаткам фургона, я бредил об отце и о том, как моя дорогая благопристойная мамаша тогда шагнула за ним прямо в погребальный костер. Потом Джонни увидел, что все слоны мертвы, а волов в фарш изрешетило пулями, поэтому сам поволок меня назад по той же ветреной дороге целых… Я не знаю, сколько дней и миль он меня тащил.

Наконец военный госпиталь. Мне уже тогда было все ясно насчет гребаных лазаретов: хочешь жить, держись от них подальше, как от чумы. А если хочешь умереть, лучше погибнуть на поле боя. Если бы не Джонни Спонсон, шансов выжить у меня не было бы. Там все промерзло насквозь. В озере грязи стояли мокрые палатки. Но с помощью Джонни мне удалось выкарабкаться. Он раздобыл одеяла, чтобы я не мерз, менял повязки на ране и пилил медсестер, вынуждая покормить меня отчасти съедобной пищей, которую те иначе сберегли бы для себя. Ублюдок спас мне жизнь! Так что я в некотором смысле стал первым из прославленных чудес Джонни Спонсона — по крайней мере, из числа мне известных. Там не было Христа, как и Магомета или Шакти. Джонни не призрак, не святой и не ангел, что бы там ни говорили. Он был самим собой — просто Джонни — и набивал мне башку своими фирменными рассказами, коих оказалось более чем достаточно.

Например, говорил, как во время шотландской бомбардировки убило или ранило половину взвода. Рассказал, как благодаря счастливой случайности ему удалось увернуться от снарядов, пробираясь между обломками. Как он увидел, что я лежу со вспоротым брюхом и вывалившимися внутренностями, и решил, что я смогу выжить, если мне помочь. Полагаю, он мог бы спасти кого-нибудь другого — того, у кого шансов выжить было куда больше моего. Почему именно я? Не удосужился спросить, пока его знал.

Джонни о многом мне рассказывал. Как некогда весь мир считался с маленькой Англией. Как парень по имени Уильям Хокинс однажды обогнул африканский мыс Горн и попал в Индию в те времена, когда империя Моголов еще не властвовала надо всей Индией, не говоря уже о Европе, и тогда никто даже не мечтал о Египетском канале. Как Хокинс с помпой прибыл ко двору Джехангира и как обстояли дела в его бытность эмиссаром двух равноправных государств. Нет, даже больше того, ибо Хокинс приплыл из Англии в Индию, а не наоборот. Затем, само собой, стали торговать. Из Индии главным образом везли шелка и специи, из Англии — шерсть и дешевые безделушки, которые мы так здорово наловчились производить взамен. Все это пользовалось успехом, заверял меня Джонни, и это всегда помогало.

Так мы и жили — равноправные партнеры англичане и моголы, разделенные половиной мира. Меж нами еще затесались португальцы, которые тоже путешествовали и торговали. Потом что-то изменилось. Помню, как Джонни качал головой, хотя тогда я еще часто бредил. «Что-то», — продолжал твердить он, словно не знал ответа. Конечно, то были сложные времена, о которых священники вспоминают по сей день: однажды, пасмурным днем бессолнечного августа, в Англии пошел снег и изголодавшиеся люди стали поедать мертвецов, а моголы далеко на юго-востоке в поисках еды и припасов распространились по всей Индии. Еще они искали союзников и, полагаю, могли обратиться к Англии. Во всяком случае, так говорил Джонни. Но вместо этого моголы устремились в Португалию. Собрали армаду, разбили нас, англичан, и империя Моголов протянулась аж до самых северных пределов Европы. Знаю- знаю! Помню, как Джонни хлопал в ладоши и хохотал, качая головой. До чего смешно — Англия и Индия объединились в одну империю, которая с тех пор протянулась на юг и запад и поглотила Францию, Испанию, Пруссию и все арабские земли к востоку от Индии. Словно в припадке забвения была вычеркнута половина мира. Кто знает почему?

Итак, в госпитале я поправился, обзавелся шрамом поперек живота и новым, странным мировоззрением. Порой мне казалось, что Джонни разговаривал сам с собой. Думаю, в некотором смысле так и было: он упражнялся перед своими знаменитыми выступлениями. Джонни определенно владел даром толкать речи и открывал нам утраченную правду, был очень образованным человеком. Он цитировал писателей, много лет назад вещавших миру на английском, а не на персидском, хинди или арабском, — словно они были свежими, как только что испеченный хлеб.

Он поминал «Шекс…» и что-то такое. Сначала я принял автора за арабского принца, даже могу кое- что припомнить: «Но если грех великий — жаждать славы, я самый грешный из людей на свете». Это одно из его высказываний. Он учился у своих наставников, которые рассказывали ему о том, как было раньше в Англии; это происходило в том самом красивом поместье, до того как его забрали моголы — алчные ублюдки-кровососы! Не то чтобы Джонни прямо так и сказал, но этому я тоже научился у него: как непросто, когда индийцы за главных, а мы, англичане, — их слуги, сипаи, которые работают в рудниках и захлебываются в собственной крови ради того, чтобы обогреть их дворцы.

Смерть. Ружья. Слюна, кровь и полироль. Как при свете дня использовать штык, а ночью — удавку. До появления Джонни Спонсона я знал только это. Я никогда не был ни завзятым пьяницей, ни авантюристом, ни игроком. Никогда не выделяться — это единственное, чему меня научил дражайший папочка-покойник. Если изредка выдавалось свободное время, я бродил по окрестностям, где мы были расквартированы. Мне нравилось разглядывать здания и мосты, стоять возле храмов и осматривать их изнутри. Наблюдать за нищими-садху с посыпанными пеплом телами, торчащими, как частокол, ребрами и ампутированными конечностями. Меня пленяло то, что они вытворяли с собой, как украшали и раскрашивали жалкие остатки своих тел, втыкали в себя крюки, гвозди и бамбуковые шипы. Больше всего меня поражал контраст между возвышенным стремлением к единению с Богом и фактическим внешним уродством. И то, как они улыбались, раскачивались, стонали и вопили — от боли или от экстаза? Я так и не понял.

Тех из нас, девонширцев, кого сочли достаточно жизнеспособными и стоящими спасения, погрузили на корабль, который должен был отвезти нас в пункт следующего расположения войск в Лондоне. По пути на юг зима нам благоволила. Холодные ветры легко гнали корабль по спокойному морю, и моряки сквозь пальцы смотрели на выполнение своих привычных обязанностей. Мы, сипаи, лежали на палубе под светящимися канделябрами звезд, разговаривали, танцевали и пили. А Джонни говорил, пил и танцевал больше всех.

Помните время до мятежа и слухи, что нам, сипаям, продлят время службы с пятнадцати до двадцати лет? А еще принудительное обращение в ислам? Не то чтобы нас очень занимали вопросы религии, но обрезание сердило, что неудивительно. Нужно было что-то… Помню, однажды мы с Джонни вместе смотрели на белый пенистый след, оставляемый кораблем, и кружащихся чаек и он сказал, что без англичан индийцы — ничто; будто вся их империя разрушится словно карточный домик, стоит кому-нибудь вытащить даже самую крошечную ее частицу…

Он еще много чего говорил: планы, надежды… Что мы однажды будем делать, когда настанет определенный день? И в самом центре событий окажется Джонни. Откуда шли эти слухи — порождал ли их сам Джонни или кто-то другой, либо они появлялись из нескольких различных мест одновременно, я не знал. Но Англия ждала Джонни Спонсона таким, каким его уже знали, или волшебным образом изобрели в час нужды. Не скажу, что это так. Существуют различные виды лжи — этому меня тоже научило общение с Джонни Спонсоном. Может, ошибочно утверждение, что целые полки сипаев только и ждали появления чего-то, по размерам и форме напоминающего единственные в своем роде гребаные яйца Джонни Спонсона… Вероятно, это самая близкая к правде ложь.

Итак, мы оказались в Лондоне и нас расквартировали по казармам Уайтхолла. Еще до прихода весны в воздухе чувствовалась тревога. Поговаривали везде. Настолько, что этим занимались даже офицеры, которые в большинстве своем не знали по-английски ни слова, чтобы спасти свою шкуру, о чем им скоро пришлось пожалеть. Ограничения, правила, разная полковая ерунда сделались еще несноснее, а это говорило о многом. Под комендантский час попал весь чертов город, но мы с Джонни все равно покидали стены казарм. Тогда в Лондоне, за Чаринг-Кроссом, можно было отыскать бары, где женщины и мужчины могли танцевать друг с другом и где продавалась выпивка. Все эти забегаловки, конечно, были нелегальными. Стены там сочились влагой, которая собиралась на полу. Но это ерунда. Суть в том, чтобы там повеселиться — когда в голове гуляет трубочный дым, а в ушах звенит от громкой музыки.

Потом, когда усталость от спиртного, танцев и, может, нескольких девочек брала свое, мы с Джонни и остальными сипаями, пошатываясь, брели сквозь тьму лондонского комендантского часа. Помню, как в