поздно. Мальвина, очевидно, должна будет остаться с ним.
Пьеса мало похожа на комедию, хотя это определение жанра и предпослано Ленским к его произведению. Это скорее драма — драма доверчивости, драма сословных предрассудков, драма ханжеской морали прошлого века. Во всяком случае, на представлении комедии зрители плакали — это отметили даже газеты. Асенкова подняла свою Мальвину, напоминавшую поначалу образ очередной водевильной богатой невесты, на высоту, где решаются отнюдь не водевильные — общечеловеческие и даже социальные вопросы.
Отмечая, что игра Асенковой во многом изменилась к лучшему, что заметно возросло ее сценическое мастерство, Межевич между прочим писал: «Играть всякий вечер и даже по нескольку ролей в один вечер — как хотите, это убийственно для таланта».
Это начинали признавать даже враги, даже недоброжелатели.
И только один человек старался не обращать на это внимания — сама Асенкова, продолжавшая выполнять непомерную, непосильную работу. Да, впрочем, могла ли она поступить иначе, подписав с дирекцией кабальный контракт? Обязавшись «повиноваться всем постановлениям дирекции»?
Положение усугублялось и тем обстоятельством, что с каждым годом в репертуаре Асенковой все чаще появлялись драматические роли. Каждому понятно, что драма требует от актера значительно большего напряжения душевных, да и физических сил, чем легкая комедия или водевиль. Можно с уверенностью сказать, что физическая нагрузка Асенковой неуклонно возрастала. А силы таяли. И так как этого не видели или не хотели видеть ни сама Варенька, ни ее мать, лелеявшая в ней единственный источник благоденствия семьи, все оставалось по-старому.
Печатные отзывы о себе и своей игре Асенкова читала, радуясь или огорчаясь ими. Но в те же самые дни, когда на страницах газет и журналов друзья и враги делали ее объектом и проводником взаимной ненависти и вражды, имя Асенковой запечатлевалось на страницах частных дневников, прочесть которые артистке не довелось. Эти дневники вместе со старыми газетами и журналами пережили время в библиотечных архивах. Как и статьи, говорящие часто не столько об Асенковой, сколько об их распаленных интригами авторах, дневники повествуют не только об артистке, но и о своих авторах — зрителях, поклонниках, тех, для кого она выходила на сцену, сжигая свою жизнь, необыкновенный дар, молодость.
Она дарила им подвижническое искусство.
Чем же платили они взамен?
Перед нами-два дневника, один, опубликованный однажды в дореволюционные времена, другой, никогда не публиковавшийся. Они оставлены молодыми людьми, современниками и сверстниками Асенковой, и относятся ко второй половине тридцатых годов, когда Асенковой и обоим молодым ее зрителям едва перевалило за двадцать.
Первый из них — молодой офицер Константин Колзаков, сын адмирала, генерал-адъютанта, повеса и жуир. Второй — воспитанник училища правоведения Владимир Философов, приверженный к правоведению не больше, чем Колзаков — к полку и строю. Служба, профессия — предмет горячей ненависти каждого. И вот, урывая время от нудной муштры в полку и занятий в училище, офицер и правовед поверяют сокровенные мысли и чувства страницам дневников. Здесь они искренни. Здесь — весь их духовный мир. Ведь они — наедине с собой.
Эти дневниковые строки больше говорят о положении русской актрисы, чем многие пространные исторические исследования.
Колзаков:
«Дома, стоя на балконе, я следил, смотря сквозь зрительную трубу, проезжающих и проходящих красавиц».
«На Невском я лорнет наводил на всех без изъятия».
«В Летнем саду — куча хорошеньких личек».
Во время одной из прогулок с приятелем по Невскому проспекту встретили двух молоденьких, хорошеньких актрис.
Одна из них оказалась артисткой немецкой труппы в Петербурге Рейтмейер-
За графиней Толстой гнаться нельзя. А за актрисой — можно. Кто заступится за актрису?
Философов преуспел больше. Он вхож в дом к Асенковым, то есть пользуется счастливым правом, за которое многие его сверстники полжизни бы отдали. Он знаком с Варварой Николаевной. Влюблен в нее. Может поговорить с нею. Чуть ли не друг дома. И что же?
«Варвара Николаевна Асенкова будет играть «Пятнадцатилетнего короля» Любопытно посмотреть, хотя и опасно. После всю неделю об ней продумаешь и пропедевтика в голову не полезет» (Пропедевтика — приготовительный философский курс, логика и психология. — Ю А.)
«„Ложа 1 яруса, или Последний дебют Тальони”, водевиль в 2-х действиях… Заехал домой, напился чая, потом, грешен, заворотил к Варваре Николаевне Асенковой. Там нашел много молодежи, поужинал, выпил бокал шампанского и, скрепя сердце, уехал в карете какого-то гвардейского офицера».
Период поста навевал на Философова острую меланхолию, которую он изливал на страницах своего дневника.
«Вместо отличного стола — капуста на ламповом масле. Вместо театров — хождение в церковь, вместо божественного личика Асенковой — залоснившаяся от времени плешь Пошмана» (директор училища правоведения. — Ю А.)
И опять.
«Плохое тут говенье, когда еще в ушах раздается серебристый голосок божественной Варвары Николаевны и перед глазами носится ее полувоздушный облик».
И в заключение — еще одна запись, поражающая необыкновенно. Следует помнить, что нижеприведенные слова написаны молодым человеком, влюбленным в Асенкову, вхожим в дом к ней, не раз пившим и евшим за ее гостеприимным столом:
«Заходил в Летний сад, где был сконфужен встречею с Асенковыми, которым поклониться при всех было неловко, а не поклониться совестно».. Неужели все-таки не поклонился?!
В своей квартире на Пряжке, около церкви Покрова, Николай Полевой писал новую драму Он целые дни проводил за письменным столом, не снимая светло-зеленого поношенного камлотового халата, подпоясанного шерстяным шарфом. На улице стояла злая стужа, дуло в окно, из-под двери. Печи топили два раза в день. А ему все было холодно. Его острое, изможденное лицо заострилось и исхудало Кожа приобрела желтый оттенок и покрылась новыми морщинами. Но он работал, не оставляя пера. Он писал для Асенковой пьесу, в которой она взойдет на новую ступеньку своей короткой жизни и шумной славы. Он закончил пьесу к ее именинам. И 1 декабря привез рукопись Асенковой, сопроводив пьесу рисунком и стихами:
