Криста, как лет шесть назад ты устроила сеанс, и ничего не получилось?
– Я-то помню, – вяло сказала Кристина.
– Тиль! – воскликнул Ритвелд. – Спасибо вам! Вы сделали все так, как нужно. Вы обнаружили решающую улику. Я так на вас надеялся, сам я не смог бы…
– Решающую улику? – нахмурился Манн. – Коробочка – вот улика, которая могла бы…
– Глупости, – сказал Ритвелд. – Решающая улика – показания Питера. И исчезновение коробочки. Исчезновение, а вовсе не отпечатки пальцев, которые там могли оказаться.
– Господин Кейсер сказал… – медленно произнес Манн, надеясь на то, что художник закончит фразу и поставит, таким образом, все точки над i.
– Питер сказал, что видел меня. Значит, так и было, потому что… – сказал Ритвелд, помрачнев. Не закончив фразу, он замолчал и долго смотрел на одну из своих картин, Манну с его места трудно было понять – на какую именно: то ли на вторую слева, где был изображен домик в деревне, то ли на третью – с видом на амстердамскую улицу.
Кристина мелкими глотками пила кофе и, похоже, намерена была пить бесконечно долго, даже потом, когда останется одна гуща, все равно она будет подносить чашку ко рту, прищуривать глаза и втягивать каплю за каплей, просто чтобы время шло и ничего не менялось.
Манн ждал. Он готов был к признанию Ритвелда, понимал, что признаваться художнику не хочется, он почему-то надеялся избежать не только признания; наверняка, нанимая Манна, художник предполагал, что детектив запутается и начнет подозревать кого-то, на кого Ритвелд хотел направить следствие – в том числе полицейское. Помогать ему Манн не хотел – не в его правилах было помогать убийце, это он решил для себя еще в те дни, когда открывал агентство: он понимал, что всю оставшуюся жизнь придется расследовать супружеские измены или распри обманувших друг друга компаньонов по бизнесу, но все равно дал себе слово никогда, ни при каких обстоятельствах не помогать убийцам – могло ведь так получиться, никто не застрахован, что обманутый супруг, получив от Манна информацию, убьет или собственную жену, или ее любовника…
– Значит, это был я, – сказал, наконец, Ритвелд, будто точку поставил в собственных размышлениях. – Я только понять хочу… Во что я был одет, это вам Питер сказал?
– А сами вы не помните? – поднял брови Манн. – Вы подтверждаете, что убили Койпера?
– Я? Да что вы! Конечно, нет! У меня и в мыслях…
– Только что вы сказали – повторяю вашу фразу: «Значит, это был я».
– Я, – кивнул художник. – Но не тот я, что сидит перед вами.
– Да? А какой? Вас что, несколько? Братья-близнецы? Ну конечно, если там был ваш брат, он мог быть одет не так, как вы, потому вы и спросили… У вас нет братьев, Христиан, тем более – близнецов.
– Нет, конечно, – согласился Ритвелд. – Зачем мне убивать Альберта?
– Чтобы он молчал о вашей афере, – пожал плечами Манн. – Вы решили, что он – шантажист, платить не собирались…
– Тогда я должен был убить еще и Питера, верно? Он тоже знал. И Кристину. Те тоже знала, верно? Альберт сделал глупость, рассказав тебе, но ты знала, и я знал, что ты знала – я это понял, увидев, как ты вела себя на выставке. Значит, и Кристину я должен был убить, дорогой Тиль?
– Вы сказали: «Значит, это был я».
– А вы решили, что это признание. Да, я понял, что это был я. Другой. И я вот о чем думаю: если облить эти картины бензином, у меня есть канистра, должно хватить… Облить и поджечь, и чтобы все сгорело, как тогда в типографии. Дотла. Тогда Альберт окажется живой? Должен оказаться. А мы все – мы будем помнить, что происходило, или память наша тоже изменится, и вы, дорогой Тиль, перестанете понимать, что вас сюда привело, а я напрочь забуду о том, что просил вас расследовать убийство – действительно, как я смогу это помнить, если Альберт не умрет… или лучше сказать – не умер…
– Пожалуйста, – прервал Манн быструю и бессвязную речь Ритвелда. – Я понимаю, что вы хотите мне внушить. Это не убедит ни Мейдена, ни, тем более, суд. Это не убедит никого, даже Кристину, посмотрите, как она на вас смотрит – будто увидела привидение.
– Вы понимаете? – взмахнул руками художник. – Вы? Тиль, вы замечательный сыщик, вы дали ответы на все занимавшие меня вопросы. Но понять вы не смогли ничего. Извините. И я не хочу, чтобы вы понимали. Точка. Вы получите свой гонорар, когда я продам картины. А доказать, что именно я убил Альберта, вы не можете. И Мейден не сможет. У вас есть коробочка с ядом? Есть что-то, кроме рассказа Кейсера, а он наверняка не пойдет к Мейдену, он еще не сошел с ума, чтобы рассказывать в полиции историю, в которую никто не поверит. Что у вас есть против меня? Ничего. Верно, Кристина?
– Наш контракт не завершен, – упрямо проговорил Манн. – Было два вопроса. Первый – кто убил Койпера. Ответ – вы. Второй – кто вас шантажировал? На этот вопрос я пока не получил ответа.
– Получили, Тиль. Это тоже был я, успокойтесь.
– Звонили сами себе? – усмехнулся Манн.
– В некотором роде.
– Послушайте, Христиан, – сказал Манн. – Вы убили Койпера и признались в этом. Конечно, есть противоречия, но я с ними разберусь, будьте уверены. И не нужно мне вашего гонорара, неизвестно еще, насколько он велик.
– Доброе имя дороже, – кивнул Ритвелд.
– Вам смешно? Но для меня действительно…
– Послушайте, вы оба, – голосом, напряженным до такой степени, что казалось, сейчас сорвется на крик, сказала Кристина. – Хватит паясничать. Тиль, вы ничего не поняли в том, что сами обнаружили. Христиан, начните с начала – я хочу знать, я имею право, вы согласны?
– Да, – серьезно сказал Ритвелд. – Вы имеете право знать. Проблема в том, что такое знание. Что такое истина. Я с самого начала знал все. Но я знал, что то, что я знаю, – вовсе не то, что захотят знать остальные. Полиция, к примеру. Тогда я позвонил вам, Тиль, и попросил провести расследование. Я готов был принять любой ваш вердикт, но был убежден, что истину в моем понимании вы не раскроете. Так и произошло. В вашей версии множество прорех, но вы в ней убеждены, потому что глаза у вас направлены вовне, а нужно, чтобы они смотрели внутрь, в глубину. Впрочем, в ваших способностях я убедился – в конце концов, вы сведете концы с концами, отыщете если не факты, то их заменители, такие, чтобы можно было сложить мозаику исключительно из тех элементов, которые представляются вам ясными, доказанными и однозначными. На самом деле все не так, но это вас не будет беспокоить, потому что в любой картине главное – ее завершенность с точки зрения создателя, то есть вас.
– Не я дописываю картину, – пробормотал Манн, – а полицейское следствие и суд.
– Суд! – воскликнул Ритвелд, взмахнув руками. – Ваш суд оценивает вашу истину. А мою истину оценивает суд толпы. Оба суда уверены в своей оценке. Оба опираются на законы. Первый – на уголовное право. Второй – на законы художественного восприятия, такие же объективные, как закон Ома или Тициуса-Боде.
– Пожалуйста, – устало проговорил Манн. – Я не хочу спорить о вещах, в которых мало понимаю. Вы сами согласились: я сделал то, что вы просили. Нашел убийцу. Вы признались. Это, конечно, не доказательство. Доказательством может стать коробочка с ядом, на которой были бы ваши отпечатки. И знаете что я вам скажу? Она где-то здесь. Вы могли, конечно, выбросить коробочку в окно, когда выходили готовить кофе, но, скорее всего, не сделали этого, потому что предполагали, что коробочка еще может вам пригодиться. Мало ли что… К тому же, она такая маленькая, и спрятать ее легко. Тем более, что полиция, надо полагать, не станет подозревать именно вас, потому что не знает о подмене картин. Мне вы рассказали – зачем, кстати?
– Я хотел знать, – твердо сказал Ритвелд. – Я хотел знать, к какому выводу придет человек, имеющий полную информацию о происходившем. Полную. Я ничего от вас не скрывал…
– Кроме коробочки, – вставил Манн.
– Господи, далась вам эта коробочка! – воскликнул Ритвелд. – Вы уверены, что она была на самом деле?
Манн промолчал.
– Вы доложите обо всем полиции? – деловито осведомился Ритвелд.
– О чем? – спросил Манн.
