до усадьбы оставалось еще добрый пяток верст.
Вот, наконец, и деревня. Стар и млад перед околицей встречают низким поклоном боярина (здесь иначе его не называли), и Бельский, спешившись, поклонился холопам своим ответно.
— Здравствуйте, кормильцы мои. Мир вам и покой.
Ушанку соболью, правда, не снял. И без того почтил знатно. Теперь о том, что сам боярин кланялся им, станут судачить все оставшиеся зимние вечера, до самой весенней страды.
Впрочем, он подобным манером поступал во всякий свой приезд. И в ворота усадьбы, укрытой за высоким дубовым оплотом, никогда не въезжал верхом. Всегда перед ними спешивался. Не изменил своему правилу и теперь, а дворне, которая столпилась перед теремным крыльцом словно на смотрины, поклонился ниже обычного — в его положении нужно было выказывать знаки внимания слугам и холопам, чтобы иметь от них ответную доброжелательность и искреннюю заботливость.
И вообще, с дворней и боевыми холопами он — ласковый хозяин. Такова его жизненная установка, поэтому и встречают его во всех его имениях с радостью и безбоязненно, а более с надеждой быть одаренными барской милостью.
Здесь он тоже намеревался завтра же выслушать челобитников, если таковые будут, и исполнить все их просьбы. Не забывал, однако, и о себе. В тот же вечер наказал управляющему держать в тайне его приезд.
— Постарайся не наряжать в город никого. Особенно в первые пару недель. Если же такая нужда возникает, предупреди, чтобы языки в городе не распускали. А еще лучше: отправляй под приглядом.
Впрочем, и это не внове. Боярин в каждый свой приезд заботился о скрытности.
Дальше все пошло по-проторенному: баня с девой, которую называл не иначе, как Ладушкой, пир до полуночи, опочивальня, где тоже ждала истомившаяся Любаша, а утром — рыбалка: вытаскивание сети, битком набитой рыбой, через окна во льду.
Знала дворня, как любил боярин, засучив рукава, тащить, словно обычный холоп, сеть, но особенно выпутывать из нее трепыхавшихся рыбин, теплых, хватающих в отчаянии ртом морозный воздух, смертоносный для них.
Бурлила жизнь в усадьбе, и только в положенные для поминания дни она затихала в траурном благочинии и молитвах. На сороковой же день (счет вели от похорон) с самого утра звучал надрывно церковный колокол, нагоняя тоску. На поминальную службу сошлись и деревенские, и дворовые, столы тоже накрыли единые для всех в церковном дворе — поминки знатные, о чем позаботился сам хозяин, и был весьма доволен ладностью за время пребывания в Приозерной усадьбе, вновь задумался о собственной неустроенности и завтрашнем дне. Тоска и сомнения снова навалились на душу. А твердого решения так и не находилось. И не знал, что еще накануне сорокового дня в Иосифо-Волоколамский монастырь прибыл гонец от Грозного, чтобы позвать Бельского в Москву, и то, что Бельского не оказалось в монастыре, его весьма озадачило: он не мог вернуться в Кремль без Богдана, ибо знал, чем может для него обернуться неисполнение царской воли.
Понявший решительность гонца, решил не играть с огнем и настоятель монастыря. Ради чего ему лишаться столь высокого сана, а то и быть сосланным либо на Соловки, либо на Белоозеро? Успокоил гонца:
— Дам тебе проводников до усадьбы Бельского. Туда он уехал на поминки дяди.
Глава пятая
Ничто вроде бы не говорило о том, что в Москве ждет его пыточная: дворянин, посланный за ним, не из захудалых, ведет себя почтительно, признавая превосходство его, Богдана, не отказывался ни от бани, ни от трапезы, и все же Бельский никак не мог подавить гнев на архиепископа, настоятеля монастыря, нарушившего уговор — разве нельзя было послать в усадьбу оставленных для оповещения холопов, а не определять их в проводники? Знал же, как оберегает он свою Приозерную усадьбу от лишнего глаза.
Богдан был настолько недоволен поведением владыки, действовавшего лишь в собственных интересах, что решил не заезжать в монастырь за благословением. Пусть подумает и поймет, что так нельзя наплевательски относиться к благодетелю своему. И еще Бельский дал обет: если все обойдется и Грозный приблизит к себе, непременно сместить настоятеля, сослав его в какой-нибудь отдаленный монастырь, а на его место посадить более надежного и благодарного Божьего слугу.
Впрочем, заезжать в монастырь или нет, не совсем зависело только от его желания. Что скажет пристав? Спросил:
— Не лучше ли миновать монастырь, экономя время?
— Будет лучше. Царь наказал и мне поспешить, и тебя поторопить.
— Исполним волю царскую, холопы его.
После таких слов ничего не оставалось, как показывать пример устремленности и неутомимости, ночевать лишь в постоялых дворах, весь день не слезать с седла, останавливаясь на малый отдых только для того, чтобы немного перекусить да накормить коней, надев им торбы с овсом.
Увы, как оказалось, спешка эта была, похоже, ник чему, ибо Грозный пару дней назад покинул Москву, причем спешно, без большого поезда и без оглашения пути. Об этом Богдан узнал при подъезде к Москве, поэтому не стал заезжать в Кремль, а направился сразу же к себе домой, отрядив лишь ближнего слугу к дьяку тайного сыска, не ведает ли тот, как поступать ему дальше.
Радость встречи с любящей женой, покойная расслабленность — полное блаженство, увы, не долгое: слуга из Кремля, принес странный ответ.
— Дьяк молвил, не ведает ничего. Уехал, де, царь с сыновьями. Куда, никому ни слова. Сам он считает, что в Александровскую слободу.
Вот так вот. Полная неопределенность. Впрочем, когда по подсказке Малюты, Басманова, Грязнова, Грозный затеял разломить Россию на опричнину и земщину, тоже покинул Кремль, никому не сказав своего пути. Выходило, что и теперь он что-то задумал. И не пустяшное.
И сыновей не просто так взял с собой.
«Ладно. Завтра поутру поеду в Кремль, там все и выясню. Непременно кого-то оповестил царь, иного не может быть».
Но ждать завтрашнего дня Богдану не пришлось. Перед самой вечерней трапезой пожаловал в гости Борис Годунов, и после первой же чарки, которую подала гостю хозяйка дома, подчеркивая тем самым его желанность, сообщил:
— Нежиться, Богдан, долго тебе не придется. Всего одна ночь. Утром завтра едем к нашему царю- батюшке. Он специально оставил меня, чтобы тебя встретить.
Хозяин почувствовал в голосе Бориса умело скрываемую зависть и удивился этому: неужели царь определил ему место выше Борисова, о чем тот уже знает?
Открылось многое, когда после трапезы уединились они для беседы с глазу на глаз.
— Тебя ждала опала за самовольство твое, но я замолвил слово, — похвалился Годунов, — и смягчил его гнев. Мое слово было такое: более надежного слуги ему не сыскать. Думаю, поручит что-либо ответственное. После чего еще больше приблизит.
И снова не смог одолеть своей зависти Борис. Не странно да, если сам защищал перед царем, сам же и завидует? Не очень понятно. Хитрит, похоже, родственничек, ни слова, видимо, не говорил Грозному, царь все сам решил. Ну, что же, не покажем сомнений своих и подозрений.
— Крепкой дружбой отплачу тебе, великой поддержкой.
— И еще тем, что станешь держать крепко слово, данное друг другу при покойном Малюте, тесте моем и твоем дяде.
— Клянусь!
— И я клянусь. К этой клятве еще добавлю: я уже начал задуманное.
Богдан надеялся услышать, в чем суть этого начала, но Борис не счел нужным распространяться. И хотя это не вполне устраивало Бельского, он не стал спрашивать ни о чем.
Пусть скрытничает. Может, это даже и лучше.
