если прежде он намеревался предать мучительной смерти отцов города и их ближних слуг, коих всех без разбору относил к изменникам, то теперь угроза нависла над всеми горожанами. Царь так и повелел Бельскому:
— Первоочередно всех, вплоть до кончанских старост и улицких, а как с ними покончим, с каждой улицы по паре сотен. На твое усмотрение.
Вот таким оказался окончательный приговор, который с иезуитской выдумкой начал воплощать в жизнь Богдан. Он ловко все придумал: к домам посадников и тысяцкого (а их брали перворядно) подавались биндюхи[14], на них грузили золотую и серебряную посуду, ковры, дорогие одежды, самих же обреченных раздевали до исподнего, надевали на них хомуты и припрягали к последней извозной телеге. За хозяином шли дворовые слуги его, а уж после них — жена и дети. Малолетних детей матери несли на руках. Никому из слуг этого делать не позволялось.
Вот такие обозы, с привязанными к ним несчастными, потянулись один за другим к зажитью.
Зрелище угрюмое, но Иван Грозный доволен выдумкой Бельского. Доволен он и Малютой, который так быстро и так ловко устроил самую настоящую пыточную под открытым небом. И пока разгружали биндюхи, стаскивая добро во вновь поставленные шатры-хранилища, людей пытали и затем, еще живых, волокли, привязав арканами к луке седельной, чтобы сбросить в Волхов, в ледяную воду. Большинство обессиленных, истерзанных сразу же шло ко дну, тех же, кто пытался выбраться на берег, опричники, сидевшие на нескольких лодках, кололи пиками, били кистенями по головам.
А биндюхи тем временем трогались за следующими жертвами. Шесть недель Грозный злобствовал в Новгороде, разорив его до нитки и основательно обезлюдив. Но не всех ждал конец в студеных струях Волхова, очень многих увезли в Александровскую слободу, где намеревались основательно пытать их, дабы узнать московских потатчиков крамоле. Лишь после этого государь собрал с каждой улицы по одному жильцу по выбору Бельского, в основном из ремесленников, и объявил им свою милость.
— Мужи новгородские, молите Господа о нашем благочестивом царском державстве и о христолюбивом воинстве, да побеждает оно всех врагов видимых и невидимых. Суди Бог изменника архиепископа Пимена и его злых советников, на коих взыщется кровь здесь излитая. Да умолкнут плач и стенания, да утешатся скорбь и горечь. Живите и благоденствуйте в сем городе.
А как благоденствовать, если все разграблено: лавки и лабазы пусты, хоть шаром в них покати, дома очищены, все свезено в царские шатры на городище, а оттуда в Москву иль в другие какие места, где сооружены хранилища для царской казны. Но разве разинешь рот, жалуясь на нищету грядущую, не оказавшись после этого на дыбе или в Волхове?
Иван Васильевич продолжал свою речь:
— Наместником своим оставляю боярина и воеводу князя Петра Даниловича Пронского. Не дерзайте против его воли. А теперь идите в домы свои с миром. А кто из Москвы вас соблазнял, о чем выведал я на пытках, с ними у меня иной разговор.
И на том спасибо. Худосочное житье все же лучше лютой смерти. Москвичам же, попавшим под подозрение, ох как не позавидуешь.
Но не в стольный град путь Ивана Грозного, а в Псков. Но ладно бы, если просто посетить крупный пограничный город, проверив его способность и возможности противостоять ворогам, иная цель у царя грозного: наказать и его, как Новгород. Не может же, по мнению Ивана Васильевича, Псков, тесно связанный с Новгородом, стоять в стороне от крамолы.
Нет, не собирался царь и на сей раз поразмышлять без подозрительности. А стоило бы. Да, Псков и Новгород возникли в одно и то же время и от одной славянской ветви — венедов, не сумевших удержать Янтарный берег и Волынь. Оставили они обжитые изобильные земли под нажимом готов. Да, с тех седых времен жили эти города как родные братья, имея единый образ правления, дольше всех старейших российских городов сохранив вечевые колокола. Да, вместе они отбивали шведскую рать, объединяя свои силы, вместе противостояли крестоносцам, вместе прибыльно торговали с немецкой Ганзой[15]. Но когда новгородские именитые горожане возмутили, играя на вольнолюбстве народном, всех горожан, чтобы отделиться от Москвы, как повел себя Псков? Он не стал союзничать с новгородцами, не послал своей рати им в помощь, что значительно облегчило победу войску Ивана Великого, деда Ивана Грозного.
И разве не знал Грозный знаменитого письма отцу его, царю Василию Ивановичу, инока Псковского монастыря Филофея, кто вряд ли высказал только свои мысли, а не мысли общие псковитян, особенно городской знати? Уж куда благолепней могут быть слова о том, что все христианские царства в одном его, Василия Ивановича, царстве, что во всей поднебесной один он православный государь и что Москва — третий и последний Рим.
Не с того ли времени идея божественной власти царей Московских и всей Руси победила окончательно и бесповоротно.
А теперь Псков не поддержал бы новгородцев, захоти они и в самом деле переметнуться к ливонцам. А он вообще ни о чем таком не слышал. Однако важно ли все это, если самодержец решил для острастки пустить немного крови своим холопам и пополнить заодно свою казну богатством живущих в достатке псковичей.
В субботу второй недели Великого поста царь разбил лагерь близ монастыря Святого Николая, на Любатове, со стен которого был виден Псков. Сам Иван Васильевич определил себе и ближним своим боярам ночлег в монастыре, где стараниями братии вскоре была приготовлена пышная трапеза. Мыслил ли он повторить расправу, подобную свершенной в трапезной Софийского храма, это так и осталось тайной за семью печатями, но как судили опричные бояре и дворяне, они ждали царева слова с минуты на минуту и были готовы приступить к бойне.
Увы, все изменилось, можно сказать, мгновенно: в трапезную с визгом влетел юродивый Силос, почитаемый как великий прорицатель и отшельник. В руке, именно в руке, как на блюде, держал кусок свежего, еще кровоточащего мяса.
— Великий царь! Вот к столу твоему. Не сытен постный стол?
Подавив гнев, Иван Васильевич (юродивые на всей Русской земле неприкасаемые) ответил довольно спокойно:
— Пост нынче, Силос.
— Тебе ли блюсти пост? Забывший Бога разве думает о посте?
— Вон его! — гневно прошипел царь, и тройка опричников подхватила было под руки юродивого, но он отмахнулся от них.
— Божий человек сам уйдет, если его гонят. Но только тогда, когда скажет все, о чем знает через видение от Всевышнего полученное. Я, Иван, смерти не страшусь. Как Бог судит, но не ты. Сам бойся смерти. Придет срок, и ты пожнешь полной мерой, что нынче сеешь. А мясо-то возьми. Насыться сегодня, чтоб не алкал завтра, и опричникам: — Ухожу. Не злобствуйте против Божьего человека, не берите смертного греха на душу.
Сейчас стукнет грозный царь кулаком по столу и крикнет опричникам: «В пыточную!» Изольет бессильную злобу свою на настоятеле и чернецах, но…
Встал Иван Васильевич и, бросив: «Трапезуйте», пошел из палат настоятеля монастыря во двор. Малюта — за ним. Повелев Богдану:
— Не отставай.
Настоятель тоже поспешил за ними.
Во дворе, постояв немного в задумчивости, Грозный решительно направился к главным воротам, вызвав тем самым недоумение и у Малютьг с Богданом, и у настоятеля монастыря. Но не станешь же интересоваться, какая блажь случилась у царя. Идут следом. Готовы к любым неожиданностям.
А Грозный уже поднимается по каменным ступеням узкой изгибистой лестницы в надвратную церковь, но в ней лишь приостановился, чтобы крестным знамением осенить себя и поклониться иконостасу, затем снова — вверх по ступеням. На колокольню.
По привычке называли верхнюю площадку колокольней. Она огорожена кирпичной стеной в рост человека, с бойницами для стрельбы из пищалей и помостами, тоже кирпичными, для затинных пушек, на которых они и покоились, прикрытые козырьками от непогоды.
Колокол же всего один — набатный.
