СКАЗКА МОЕЙ ЖИЗНИ

так! Спасибо вам!» Но, отвечая так на все замечания и возражения, он своего мнения, однако, не менял и делал все по-своему. «Знаете, — рассказывал Ингеман, — откуда он взял эту поговорку? О, это целая история! Еще в самом начале своей службы Ниссену приходилось выслушивать массу вздорных замечаний. Один говорил, что надо делать так, другой, что — вот так, а он принимал все эти речи к сердцу и портил себе кровь. Вдруг раз и встречает он в саду серенького человечка в красной шапочке, и тот его спрашивает — кто он? «Я Ниссен!» — отвечает садовник. «Ниссен? — переспрашивавает человечек. — Да, ты зовешь себя так, но настоящий-то «ниссен» («Ниссен» — дух, играющий в датской мифологии роль нашего домового. —Примеч. перев .) я! Я домовой, состоящий при академии! Но что ты ходишь, нос повеся?» — «Да вот, что я ни делаю, все неладно! Один поет мне одно, другой — другое, никак не угодишь на людей! Вот это-то меня и мучит!» «Постой, я тебе помогу! — сказал домовой. — Но ты должен за это служить мне неделю! Живу я за озером, там у меня есть сад, так вот и походи за ним. Только смотри, там много разных диковинных зверей в клетках: обезьян, попугаев и какаду. Крик они подымут убийственный, но не укусят». «Ладно!» — сказал Ниссен, пошел за домовым и целую неделю ухаживал за его садом. Звери кричали все время на разные голоса. Неделя пришла к концу, и домовой спросил садовника: как же это он такой веселый и довольный, разве эти крикуны не досаждали ему? «Ну, их-то крик я в одно ухо впускаю, а в другое выпускаю. Они все бранят меня, хулят все, что я ни сделаю, а я себе усмехнусь, кивну им да скажу: «Так, так! Спасибо вам!» — а потом делаю свое дело по-своему. Стоит обращать внимание на таких крикунов!» — «Так вот так же поступай и в своем саду, — делай свое дело!» И садовник последовал совету домового, снова стал весел и всем теперь говорит: «Так, так! Спасибо вам!» Не принять ли эту поговорку к сведению и нам?» — закончил Ингеман с лукавой усмешкой.

И таких историй у него был неистощимый запас. Вообще же он был человек мягкий, снисходительный. Все в этом обиталище истинной поэзии дышало любовью к отечеству, ко всему доброму и прекрасному, и я всегда чувствовал себя здесь «желанным, дорогим гостем».

Быстро летели часы в обществе милых старичков у Лесного озера. Я от души наслаждался этой идиллической жизнью, но потом опять ощутил зуд в крыльях и улетел. В поместьях Баснэсе и Гольштейнборге меня всегда ожидало самое широкое гостеприимство, оттуда же я направился в Максен, где пышно росло мое деревцо. Следующее письмо мое к Ингеману дополнит картину этого путешествия и пребывания моего в Максене,

«Максен, 12 июля 1855 г.

Милейший Ингеман!

Вы помните из «Сказки моей жизни» мое деревцо в Максене, поместье ф. Серре. Поместье находится у границ Саксонской Швейцарии. Местоположение очень красивое. Деревцо мое растет прекрасно у самого обрыва. Со скамеечки, поставленной под деревом, я с высоты птичьего полета смотрю, на лежащее внизу большое селение и луга, где лежит в стогах сено. Вдали видны голубые горы Богемии, а кругом меня все вишневые и каштановые деревья. Овцы ходят с колокольчиками на шеях, звон их переносит меня в Альпы. В усадьбе Серре старинный роскошный дом со сводчатыми коридорами и величественной башней. Г-жа Серре относится ко мне с необыкновенной сердечностью и вниманием. В этот гостеприимный дом постоянно наезжают разные знаменитости, известности и другие добрые люди; тут точно открытая для всех гостиница. Я здесь пользуюсь полной свободой, которую не везде можно сохранить, если хочешь быть приятным гостем. Вот почему я и чувствую себя здесь особенно хорошо. Я в эту поездку больше, чем когда-либо, испытал, насколько я нуждаюсь, если не в семейной жизни, то все же в обществе людей, к которым привязан; поэтому-то меня все меньше и тянет в Италию. На родину я тоже вряд ли вернусь к зиме. Через неделю я отправлюсь в Мюнхен, а оттуда в Швейцарию, и уже заранее радуюсь возможности пожить среди альпийской природы. Дал бы только мне Бог здоровья и бодрости душевной, в чем я так нуждался во все время переезда сюда».

В Мюнхене меня уже ждало письмо от Ингемана, который сообщал мне, какое удовольствие доставила ему и другим моим друзьям только что вышедшая «Сказка моей жизни» . Оканчивалось письмо так:

«Теперь Вы, конечно, уже простились с Вашим пышным деревцом в Максене и тамошними друзьями, но Вы ведь всюду, куда только залетала Ваша сказочная птичка, найдете свежее зеленое деревцо, которое даст Вам приют под своей сенью, и добрых друзей поблизости от него. Вы хотите сманить и меня пуститься на розыски таких деревьев и таких друзей, хотите, чтобы и я доверился плащу Фауста, или, вернее, чудовищу, на спине которого Данте и Виргилий пролетали через ад, но я для этого слишком стар и неповоротлив. К тому же теперь мимо нас, мимо нашего озера, с шумом и свистом пробегает сам мир, а если гора подходит к нам, то нам незачем, как Магомету, подходить к ней. Теперь следовало бы приделывать колеса к домам поэтов, чтобы им можно было укатить туда, где нет железных дорог. Всякому, впрочем, свое. Ваш же дом на хвосте дракона-паровоза».

Я, однако, застрял в Мюнхене на довольно продолжительное время. Никогда я не забуду приятных часов, проведенных мною у художника Каульбаха. У профессора Либиха слышал я чтение Гейбелем его собственной трагедии «Брунгилmда» . Среди кружка избранных слушателей находилась и замечательная немецкая артистка г-жа Зебах, которая должна была исполнять роль героини в этой пьесе. Я видел ее в нескольких ролях, и ее игра доставила мне величайшее удовольствие. Мне хотелось указать выдающейся артистке на безобразную привычку публики вызывать по окончании трагедии убитую героиню. Видеть ее сейчас же улыбающейся и раскланивающейся — что может быть противнее? Следовало бы какой-нибудь талантливой артистке положить этому обычаю конец, не выходить, как бы восторженно ее ни вызывали. Я и сказал это г-же Зебах. Она согласилась со мною, и я попросил ее подать пример.

В следующий вечер шла драма «Коварство и любовь» , г-жа Зебах играла Луизу. Вот она приняла яд, и ее стали вызывать. Она не вышла. Я радовался. Вызовы все усиливались, она все крепилась, наконец крики и шум превратились в настоящую бурю, и она показалась. Так я ничего и не добился.

Путешествие для меня наслаждение, даже необходимость, и бережливость моя, и скромный образ жизни на родине не раз давали мне возможность удовлетворить это влечение. Но куда приятнее было бы — думалось мне, иметь побольше средств, чтобы можно было прихватить с собою друга! Впрочем, удалось мне раз-другой и это, несмотря на всю скромность моих средств. Я часто получал от коронованных особ подарки — драгоценные булавки и перстни, и вот эти-то драгоценности — да простят мне мои высокие друзья и порадуются со мною! — я отправлял к ювелиру, получал за них денежки и мог сказать какому-нибудь молодому другу, еще не видавшему мира Божьего: «Полетим вместе на месяц, на два, на сколько хватит деньжонок!» И светлые, сияющие радостью глаза моих юных спутников доставляли мне куда больше удовольствия, чем блеск дорогих камней в перстнях и булавках. На этот раз со мною ехал от Мюнхена Эдгар Коллин, и его живой интерес ко всему, его юношеская веселость и внимание ко мне скрасили мне всю поездку.

В Цюрихе проживал тогда в изгнании Вагнер. Я уже был знаком с его музыкой, о чем говорил раньше. Знал я его и, как человека, из горячих сочувственных рассказов о нем Листа. Я отправился к нему, и был принят очень радушно. Из произведений датских композиторов он знал лишь произведения Гаде и много говорил о музыкальном даровании последнего. Затем он упомянул о композициях для флейты Кулау, но об операх его не знал, Гартмана же знал только по имени. Я и постарался дать ему самые обстоятельные сведения о датском оперном и вообще музыкальном репертуаре. Вагнер слушал с большим вниманием. «Право, вы как будто рассказали мне целую сказку о музыке, приподняли передо мною занавес, скрывавший от меня мир музыки по ту сторону Эльбы!» — сказал он мне. Затем я рассказал ему и о шведском композиторе Бельмане, который, как и Вагнер, сам писал текст для своих музыкальных произведений, но как композитор являлся совершенной противоположностью Вагнеру. Вообще Вагнер произвел на меня впечатление гениальной натуры, какою он и был на самом деле.  _:

На обратном пути домой я через Кассель проехал в Веймар, где, как и всегда, нашел тот же радушный прием при дворе. В театре как раз собирались ставить оперу Гартмана «Liden Kirsten» под названием«Kleine Karin» . Опера была поставлена, и удостоилась самых лестных похвал знатоков музыки.

Осенью я опять вернулся в Копенгаген. Зaкoнчу эту главу отрывком из письма, посланного мною в последний вечер этого года другу моему Ингеману: «На дворе не зима, но осенняя слякоть, дождь и ветер.